Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Сивер сменил гнев на милость, вой его стал ровен, монотонен, порывы и шквалы улеглись.

Наедине с собой у человека нет имени. Он просто «я», не больше. Имена даны людям, чтобы выделиться среди других, таких же как они. Вот и он, Проснувшийся Среди Ночи, был безымянен, но едва рассвело, и он умылся леденящей колодезной водою и оделся, как тотчас же был назван по имени.

Одинокие любят ограничивать себя, – сейчас есть, что есть, и довольно. Поиск еды – это действие, связанное с общением, и одинокие не избегают его. Потому, лишь только в дверь постучали, Проснувшемуся Среди Ночи подумалось, что ему нечем угостить гостя. Он поднялся из-за стола, на котором стоял только стакан дымящегося мятного чаю, несколько ломтей хлеба и три-четыре кружка скиландиса [8] Скиландис – набитая в кишку колбаса. , и пошел открывать. За порогом стоял краснощекий малец, изо рта у него валили клубы пара.

– Слава Иисусу Христу, Криступас, – произнес мальчуган и рассмеялся.

– Во веки веков, муже, – ответил Приобретший Имя. – Чего пришел?

Мальчик был невысокий, коренастый, руки-крюки. Штаны из дерюжки с затвердевшей на провисших коленках грязью, накинутый на плечи зипун нараспашку, сбитые клумпы [9] Клумпы (klumpės) – деревянная обувь с кожаным верхом и без шнурков, популярная среди крестьян Литвы и Голландии. . Под зипуном только сорочка с распахнутым воротом. Казалось, что от холода ему лишь веселее.

– Мать Пиме просила, чтобы зашел к ней, шкап починил. Дверца, говорит, отвалилась.

Глаза Криступаса засверкали, уголки губ дрогнули, и мальчик подумал, что он вот-вот улыбнется.

– Воистину, – сказал Криступас. – Так оно и есть.

Малец удивленно таращился на него.

– Что воистину, Криступас? Может, ты того?.. – он покрутил пальцем у виска.

– Скажи ей, что зайду, – молвил Криступас.

– Коли зайдешь, то и говорить не стоит. Мне не в ту сторону.

Мальчуган снова рассмеялся, как бы без видимой причины, просто от своей детской радости, ведь в таком возрасте тебе кажется, что все в мире складывается как нельзя лучше. Криступасу пришелся по душе его смех. Ночь прошла, и его переполняла чуткость.

Подкинув в горящую печь несколько бревнышек, он снова сел пить чай. Позавтракав, надел темно-серый шерстяной жакет, бросив взгляд на хмурый пейзаж за окном, закутался в кафтан, обулся – ботинки по такому случаю были смазаны салом – и вышел из дому.

– У ненастья зубы злее волкодавьих, – бросил, входя в дверь. – Мир дому сему. Пришел, как звали.

Крупная женщина, на вид лет сорока пяти, вытерла руки о фартук.

– Чай, еще не завтракал?

– Позавтракал уже, – отвечал Криступас. – Слышал я, у вас шкап сломался?

– Раздевайся. Хочу с тобой поговорить.

Он стоял, понурив голову, не говоря ни слова. Мать Пиме взяла его за локоть, усадила, сама села напротив.

– Криступас, ты боишься женщин и мучаешься этим. Скажи мне, если это не так.

– Так, – произнес он деревенеющим языком.

– Жаль, что о дочери приходится говорить без сватов да угощений, но мы с тобой люди простые, надежные. Мы должны вместе постараться, чтобы эта свадьба состоялась. Этой ночью я все обдумала. Лучшего жениха Пиме не сыскать.

– Почему? – спросил он.

– Я не так выразилась. Не обессудь, Криступас, но на лучшего жениха ей нечего и надеяться. Мы бедные, как церковные мыши. Чуть ли не ежедневно мимо нашего дома проезжают сваты. Но все мимо. Больше ждать нет смысла. Кроме того, я верю, что ты разживешься, ты же работы не боишься. Сам видишь, Криступас, что я о тебе одно хорошее думаю.

– Да, но она не хочет, – сказал Криступас.

– Пиме? – женщина рассмеялась. Блестящими, как пуговки, глазами глядела на Криступаса и прыскала, прикрыв рот уголком платка. Любовь колыхнулась у него в груди: мать была необычайно похожа на свою двадцатилетнюю дочь.

– Ох, Криступас, – не перестав улыбаться, сказала она. – Жалко, ты не ко мне, а к ней сватаешься. Я бы из тебя сделала настоящего мужчину. Может, ты кальвинист какой? Улыбнись девушке, обними ее, пока никто не видит, а коли и увидит – не беда, руку засунь, куда совать не велено, прости меня господи.

– Я не умею, – ответил он.

Женщина хлопнула в ладоши.

– Чего же тут не уметь, господи помилуй? Не умеешь, научишься. Гляди…

Она взяла его руку и, не успел он воспротивиться, сунула ее себе под рубашку. Он дрогнул, поверив в эту минуту, что рука коснется мохнатой шкуры, трепещущей костистой птицы, мокрой массы тряпья или чего-нибудь в этом роде. Пальцами Криступас ощутил мягкую, уже мягкую грудь и сосок, почти не выделявшийся на поверхности кожи. Стиснув зубы, он убрал руку.

– Я смеяться не умею.

– Воля твоя, Криступас. Ты сам себе хозяин. Но имей в виду, что с моей стороны для тебя препятствий не будет.

– Хорошо. Благодарю вас. Буду знать.

Пимина мать взглянула в окно:

– А вот и она от жидка идет. За песком сахарным бегала. Я не буду вам мешать, поговори с ней. И не забудь дверцу поправить.

Криступас положил руку, которой касался женского тела, на стол и увидел, что забыл вычистить из-под ногтей землю.

– Нет, Альбас! – Поросший рыжими волосками отцовский кулак грянул по столу, ложки и кружки, брякнув с перепугу и непривычки, подскочили. – Либо Господь не мил мне, либо, клянусь чарочкой крови Спасителя, ты пойдешь, бия себя по лицу, причитая и голося песнь тоски и печали, ибо ты не прав.

Альбас уныло разглядывал свои ладони, даже отдаленно не напоминающие сильные квадратные отцовские лапы, ударами которых тот, как печатью, скреплял каждое свое высказывание. Руки у Альбаса были хилые, белые, густо усеянные коричневыми веснушками. Сквозь кожу просвечивала голубая сеточка прожилок, которая, казалось, порвется от любого резкого и сильного движения. Надо было что-то ответить. Альбас должен был доказать, что ошибается не он, а отец. Иначе отец и вовсе не опускался бы до разговоров с сыном, но поступал бы так, как ему заблагорассудится. Он был волевым человеком и верил в силу. Однако этот спор был другого рода, потому что его исход касался главным образом не Альбаса и не отца, а третьего, сидящего сейчас на скамье под стеной и пугливо поглядывающего на тех двух. Ни в чем не считаясь с Альбасом, отец признавал за сыном кое-какой авторитет в делах лекарских. Вполне возможно, отец не хотел, чтобы вся ответственность в случае неудачи легла на него, и пользовался случаем переложить часть ее на Альбаса. Больной, то ли по полному телесному истощению, то ли по душевному равнодушию полностью вверивший им свою участь, сидел тихо, как отекшая свечка, втянув щеки и сложив губы трубочкой. Помощь ему требовалась безотлагательная, и потому отец волновался, ожидая, что скажет Альбас. Однако тот медлил. Чувствуя свою правоту, Альбас опасался точным диагнозом прогневить батюшку, но более всего его раздражало то, что подобные споры возникали всякий раз, когда перед ними оказывался опасно больной человек. Каждый раз Альбас собирался отказать отцу в совете, чтоб избежать пустого, по его мнению, спора, собирался бросить отцу «не знаю», но снова ввязывался в раздражавший его диспут. Каждый раз желание помочь страждущему и самолюбие, нашептывающее ему, что его познания куда глубже отцовских, как-то исподволь, против воли Альбаса подталкивали его, дергали за язык… и все начиналось сызнова.