Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

Итак, дедушка, я все улепетывал от нее, а она меня догоняла. Во всех других случаях, отченька, убегала она, а другие гнались за ней. Вот увидишь.

И все же мы сближались, пока не осталось между нами и маленького зазора, но мы все равно двигались, отец, пока наконец не слились, не подогнались друг под друга, будто сложенные друг в дружку стаканчики. И все это благодаря ее усилиям, ее ежедневному труду. Как изнурителен, и тяжел, и полон хлопот, должно быть, был этот путь. Я ведь и пальцем не пошевелил, чтобы ей помочь, все бежал и бежал зажмурившись, стараясь взвесить свое наказание, которое с течением времени представлял себе и переживал все сильнее, быть может даже увеличивая его в своих глазах. И вот что я об этом сейчас думаю: не надо мне было зажмуриваться. Но я ведь верил, что, когда я появился на свет, Великий Праздник жизни уже прошел или еще не начался. Если бы я воспротивился своему унынию, тятенька, то увидел бы и понял, что родился в самое время. Праздник был совсем рядом. Но, дедушка… моя вина… ты понимаешь меня, отец? Кто дерзнет заглянуть в воровское сердце?

– Я понимаю, деточка, как у тебя сердчишко ноет. Сам я никогда об этом не думал, но нынче грущу вместе с тобой.

С течением времени я все яснее видел, к чему приведут меня эти размышления о печали, все стояло передо мной как зарница, и я начал готовиться к новому повороту судьбы. Трудно даже описать, как я жаждал остаться один, хотел, чтобы меня забыли, не замечали меня. Я уже встал на путь греха, на путь порока. А она, Регинушка эта, стесняла меня. Может, чувствовала какие-то великие, назревающие во мне перемены и не хотела меня потерять – преследовала она меня тогда отчаянно, как-то уж очень настырно. Тогда она уже любила меня.

«Что бы ты делал, Косматик, если бы меня не было?» – спросит, бывало.

Я пожимал плечами и, не желая ее обидеть, отвечал:

«Куда ж ты денешься».

«Многие хотят меня. Тебе было бы больно, если бы это случилось?»

Я мотал головой, и она знала, что мне было бы все равно. Но не хотела в это верить.

«Ах, Косматик, – шептала она, глядя прямо в глаза мне, – они подкарауливают меня вечерами, они трясутся, словно чем-то больны и у них жар, они обнимают, лобзают меня… они молят, чтобы я впустила их ночью, и нашептывают всякие ласковые словечки. Они сулят мне все, чего ни пожелаю».

«Ну а ты?» – говорю я, потому что надо же что-то сказать.

«Мне их жалко, Косматик, – говорит она. – Они такие слабые, хилые, слабосильные какие-то. Я улыбаюсь и позволяю им делать, что только они захотят. Но им нужно что-то большее. Они хотят, чтобы я их любила. А я люблю тебя, мой Косматик».

И вот клянусь тебе, дедунечка, я знал, что она не лжет. Радуясь, что хотя бы на минутку она оставила меня одного, я не раз замечал парней, подкарауливающих Регину в вечерних сумерках где-нибудь среди деревьев. Пару раз, ненароком, я заставал ее с кем-нибудь свившимися в клубок в высокой траве. Ей и впрямь было их жалко, и она позволяла ласкать себя, желая обрадовать, чтобы они обрели уверенность, силу, чтобы стали настоящими мужчинами.

– И ни разу, Мейжис, ни единого разу ничто не дрогнуло в тебе? У тебя никогда не появлялось желание оказаться на их месте?

Никогда, тятенька. Даже мысли такой не было.

– Не по-доброму ты себя вел, Мейжис, сыночек ты мой беспутный.

Вполне возможно, отченька. Хотя я и не совсем в этом уверен. Почему я должен им мешать? Разве они хуже меня? В конце концов, ее любовь ко мне от этого не уменьшилась. Она любила меня, а не их! Разве не это главное, как тебе кажется? Разве я мог подойти и сказать: эй, вы, не смейте ее любить, не смейте видеть ее во сне и мечтать о ней? Будто я неправду говорю, тятенька?

То-то, дедунька, как она ко мне присохла, так никак отсохнуть не могла. И вот однажды, когда я, увидев ее, пошел было прочь, она забежала мне за глаза и, вся дрожа, с горящими зеленым пламенем глазами – никогда этого не забуду, дедонька, – сказала:

«Гнида ты, Мейжис. Ты мерзкий веснушчатый сукин сынок. Мать твоя сдохла от… – не помню этого слова, тятя, – и ты ее стоишь».

Может, она еще что-то говорила, не знаю. Не надо ей было упоминать мою мать, мое прошлое. Мир вспыхнул в моих глазах и загорелся, как пересохшая копна сена. И, видит бог, отченька, тогда я, поди, ее уже любил немного. Потому что когда я очнулся, мои руки сжимали ее тонкую шею. Но она была жива. А ты ведь знаешь, что со мной такого никогда не бывало. Я отпустил ее, встал и принялся пинать, стиснув зубы, потому что сам себе был противен. Я бил ее и пинал, а она лишь обмирала, закрыв глаза. С каждым ударом ее бледное лицо дергалось. Она шептала: ах, Косматик, ах, Косматик, – и все пыталась улыбнуться, но не могла. В конце концов она меня одолела, отец. Это была ее последняя карта, самое большее и лучшее, что она могла придумать, и ей удалось. Она заставила вскипеть мой тихо булькающий дух и повернула его к себе. Наконец я увидел, какая она, добрая и красивая. Я любил ее. Ты не можешь представить, дедунь, как гадко у меня было на душе, что я колошматю ее, свою любовь. Но она поняла наконец, что я люблю ее, и была счастлива.

Ты думаешь, что с той ночи я повел себя иначе? Куда там! Я и дальше избегал ее. Но теперь она знала, что имеет надо мной власть. Я был единственным, кем она хотела овладеть, – и овладела. Теперь, услышав ее зов, я не бежал прочь и не прятался, она, дрожа от счастья, обнимала меня и принималась мурлыкать. Но это было уже мурлыканье не от жалости, а по любви, и я его понял.

– Что она тебе говорила, Мейжис, сыночек?

Она нашептывала мне на ухо всякие там словечки, в них был и упрек, и нежность, и они так ладно друг с дружкой складывались в одно. Однажды она прошептала мне:

«Что это за слова? – спросил я. – Откуда они? Что они значат?»

«Это твои слова, Косматик. Ты бы должен мне их нашептывать, но ты молчишь, потому я говорю их за тебя».

Вот что она ответила мне, отченька. Но все равно я старался видеть Регину как можно реже. Я боялся, дедунечка, что, влюбившись, не совершу преступления, которое обязан был совершить, чтобы в мире вновь воцарилось равновесие, – ведь я уже обмозговал его как нельзя лучше. Боялся, что любовь может помешать мне. Я сердился на нее, зачем она заставила – как иначе это назовешь? – меня влюбиться. Ты когда-нибудь любил, отченька? Знаешь ли, что это значит? Тебе понятно, о чем я говорю?

– Не беспокойся, сыночек. Все мне отлично понятно.

Потому изредка, когда моя решительность давала крен, и тому виною была Регина, я снова бил ее. Да, дедушка, мне неприятно говорить об этом, но это правда, а мне хочется, чтобы ты знал всю правду. Всю или почти всю. Чем больше, тем лучше. Так вот, какое-то сомнение все чаще и чаще охватывало меня, и я почувствовал, что далее откладывать невозможно. И я совершил его, тятенька, свое преступление, за которое уже успел получить что мне причиталось.