Саулюс Томас Кондротас - Взгляд змия

В сентябре меня посетил один человек. Я не сказал бы – чудак, но такие люди в нашей практике необычайно редки. Он пришел прямо ко мне в банк и сказал, что хочет мне кое-что поведать, ну, иными словами, побеседовать. Я думал, он попросит ссуду, а надо сказать, что его внешность никак не располагала к положительному на то ответу. Он выглядел обедневшим селянином, в одежде пусть чистой, но совсем уж перештопанной и сносившейся. Лет восьмидесяти, быть может менее. Я попросил его без отлагательств перейти к рассказу, но он отвечал – тут, мол, слишком людно и тому подобное. Я подумал, видно, он из тех гобсеков, что всю жизнь прикидываются бедняками и боятся говорить о деньгах при посторонних. Он пожелал навестить меня дома, но тут строго, хотя и вежливо воспротивился я, мотивируя тем, что за день изрядно устаю и потому не обсуждаю деловых предложений за стенами банка. Тогда селянин сказал, что дело касается Вас, меня самого и еще одного человека по фамилии Мейжис. Последнее имя было мне чем-то знакомо, хотя я и не мог вспомнить откуда. Все же меня заинтриговало, что селянин желает поговорить о нас с Вами, и, движимый любопытством, я дал ему адрес и назначил время визита. Я сделал это, хорошенько не подумав, лишь позже испугавшись, а вдруг это шантажист, коему известны какие-то неофициальные факты из прошлого нашей семьи, на огласке коих он хочет нажиться. Слава богу, эти подозрения не подтвердились. Позже вы убедитесь, что этот человек не хотел денег ни от меня, ни от Вас. И все же мне и по сей день неясно: что ему было нужно? Какая ему с этого могла быть польза и добился ли он ее? Сие мне неизвестно. Так или иначе, малейший мой намек он отклонял со всей суровостью, утверждая, что перед смертью всего лишь хотел узнать нечто для себя важное, что не оставляло его в покое. Узнал ли он? Не могу сказать. Так как не знаю – что именно.

То, что он рассказал мне, крайне любопытно и даже чуть-чуть горестно. О моем интересе к этому делу свидетельствует то, что я посвятил несколько вечеров, слушая этого человека, и несколько воскресений, пытаясь восстановить другие факты этой истории.

В общих чертах рассказанное им выглядит так (правда, во время его рассказа, да и позже, посетив пару мест, я сам кое-что вспомнил; поэтому Вам я пишу, стараясь представить наиболее исчерпывающую череду событий, основанную на подзабытом и вновь возрожденном мной опыте).

Итак, человек этот утверждает, что где-то около десятого года нашего века, во время одной из Ваших экспедиций (а именно той, в которую вы взяли и меня, тогда еще подростка), Вы обезоружили группу преступников, в которой был и упомянутый мною Мейжис, известный разбойник, – за его голову губернатор Каунаса назначил немалое вознаграждение. Между прочим, этот селянин ни на чем из того, что я сейчас Вам напишу, не настаивает, постоянно подчеркивая, что его интересует, могло ли так случиться. Не более того. Это я настаивал, категорически выясняя, случилось ли это на самом деле. Хочу, чтобы Вам об этом было известно. И вот этот человек (по прошествии нескольких дней он показал себя очень милым старичком, и мое первичное мнение испарилось бесследно) говорит, будто по каким-то своим личным соображениям Вы поспешили отослать преступника в Каунас, отдать губернатору в руки, хотя могли позволить событиям развиваться в старом русле, тем паче что вознаграждение вы бы все равно получили. (Как жаль, что именно эти факты полностью испарились из моей памяти, хотя я и был свидетелем оных дней!) Я отвечал старичку, что Вы просто выполняли долг, но он, пожалуй, вполне обоснованно заметил, что Вы невольно опередили долг. Вы понимаете, отец? Если эта версия верна, то Ваше тогдашнее поведение выходит за границы, очерченные для нас понятиями долга и нормы, и переходит в куда более обширную и глубокую сферу нравственности, где Ваш поступок приходится приравнять к человекоубийству , так как Вы взялись судить, не имея на то ни малейших прерогатив ни от людей, ни от Господа. Причем для этой цели Вы воспользовались своим положением, своими служебными функциями. Как бы мне не было больно обсуждать сии вопросы, это еще не все. Мой старичок обвиняет Вас в том, что для достижения своих целей Вы не погнушались и подлогом, который стоил этому человеку физического существования (а Вам, отец, буде это правда, – чести, существования нравственного). Он говорит, что Вы убедили этого человека, по фамилии Мейжис, будто отпускаете его на свободу и даже принимаете на военную службу, одновременно вручив ему письмо (зная, что он неграмотен, и доверяя ему, то есть веря, что он не станет его читать), которое надо было отнести губернатору, тем самым предавая его на милость губернатора, не забыв намекнуть и на причитающуюся Вам мзду (какое скверное словцо в этом контексте). Такова первая версия, и, слава богу, – не последняя, иначе я мог бы всего этого и не писать. Я думаю, Вы понимаете, насколько все это важно. Мы нередко расходились во мнениях по поводу многих мировоззренческих вещей. Но данный вопрос – уже не мировоззрение, а сам нравственный фундамент, тот или иной ответ на него определит наши отношения, а заодно Ваши и мои отношения со всеми другими людьми. Одним словом, на карту поставлены очень важные вещи, очень возможно – самый смысл нашего бытия в этом мире либо даже смысл самого этого мира. Если подтвердится первая версия, а этого я очень не хотел бы и страшусь этого весьма, оправдать Ваш поступок Вам не удастся, это Вы, надеюсь, понимаете и сами.

Однако существует и иная версия этой истории, коей мне хочется верить больше и которая представила бы в новом свете многие моменты Вашего поведения, которых я раньше не понимал и понять не мог, потому как мне не хватало жизненного опыта и, соответственно, самой этой истории. Иначе говоря, если бы эта версия подтвердилась, мне бы все равно пришлось изменить свое мнение о Вас и одновременно о себе в те годы, когда я еще был угловатым подростком, далеко не столь глупым, как Вы считали, позже признавшись мне в этом. Я хочу сказать, что в этом случае Вы были бы достойны имени бесконечно доброго человека, ибо мало кто на Вашем месте решился бы рискнуть, спасая другого, то есть этого Мейжиса, от гибели (пусть Ваши старания и пошли прахом). Страшно даже подумать, что такой незначительный пустяк, как длившееся с час, не больше, искушение поддаться слабости и злоупотребить своим положением или, напротив, абсолютно безосновательное подозрение, может отбросить человека (в этом случае Вас, отчасти и меня) на тот ли, другой, противоположный, полюс шкалы нравственной оценки человека. Это ужасно. И вот сейчас я дерзну намекнуть на то, о чем в конце письма, все Вам описав, попрошу настоятельно: хорошо обдумайте все, прежде чем отвечать мне; поймите, как это все серьезно, какова позиция Ваша, моего Отца, и какова – моя, Вашего сына; передумайте все, постарайтесь вспомнить и отвечайте мне совершенно искренне . Или хотя бы так, чтобы я не мог заподозрить Вас в неискренности. Любая деталь, любая мелочь, могущая вызвать у меня сомнение в Вас, тотчас же уничтожит все мои усилия установить Истину и на всю оставшуюся жизнь разверзнет бездну меж нами. Достало ли мне ясности выразить свои мысли, не поступаясь правилами вежливости и сыновьей почтительностью? Надеюсь, что так.