Иван Сабило - Последние каникулы

В отдаленном углу крепостного двора, где вместе сходились бурые стены, чернел вход в башню. Возле него на узких козлах двое мужчин пилили бревно. Из черного входа появился третий — прислонился к стене, закурил. Что-то знакомое, напоминающее Арика Александрова показалось Федору в его мелкой фигуре. И тут же вспомнилось, что бывший одноклассник работает где-то на стройке, под Ленинградом. Может, здесь, в крепости?.. Но Федор отогнал эту мысль — откуда он здесь, зачем ему тут быть? И, горестно усмехнувшись, подумал: «Вот как он въелся в меня — даже сюда проник, в Шлиссельбургскую крепость! На другой конец света махну, а он и там окажется… Похоже, из-за него всю жизнь будет напрягаться и болеть моя душа!..»

— Реставраторы, — сказал отец, поняв, что Федор заинтересовался рабочими. — Восстанавливают крепость, но слишком слабыми силами, лет сто восстанавливать будут.

— Ага, пока одну башню восстановят, все остальные опять в упадок придут, — съязвил Егор.

— Ничего, дело неспешное, лишь бы не прерывали работу… Что, пойдем дальше? — спросил отец.

Можно было сбегать к реставраторам и посмотреть, кто там третий, и Федор уже собрался бежать, но тот снова скрылся в башне, а двое других продолжали пилить. Он обрадовался, в конце концов, какая разница — Арик, не Арик? Даже если Арик, что он сделает? Не будут же они выяснять отношения здесь, в священном месте, в присутствии отца и брата. Смешно и глупо. Вполне возможно, что это Арик, ведь ему говорили, что Александров работает на стройке. А возможно, и не Арик и это ему только показалось. Конечно, показалось, уж слишком неожиданное совпадение!

Пройдя за Егором, Федор увидел красное здание под цинковой крышей. Эту крышу он заметил еще с озера, когда мчался в катере, — она ровной серебристой линией проходила над крепостной стеной.

— Тюрьма! — показал на красное здание Егор.

— Да, Новая тюрьма, — подтвердил отец. — Тут в одиночных камерах томились народовольцы и среди них — узник Морозов, именем которого теперь назван поселок. Николая Морозова, как члена исполкома партии «Народная воля», арестовали, приговорили к пожизненной каторге и отправили сначала в Петропавловскую крепость, а затем сюда, где он провел в камере-одиночке более двадцати лет.

— На четыре года больше всей моей жизни, — мрачно уточнил Федор, твердо решив, что он все-таки узнает, кого он видел среди реставраторов.

— Да, брат, за это время вырастает целое поколение. Цари для сохранения трона ни пуль, ни камер не жалели… А там, у Королевской башни, была Старая тюрьма, или Секретный дом, как ее тогда называли. Секретный дом стал местом заточения декабристов, русских и польских революционеров. После суда декабристов доставили в крепость, содержали их в одиночных камерах, заковывали в кандалы и отправляли в Сибирь. Здесь томились трое братьев Бестужевых, Пущин, Кюхельбекер…

— Мне кажется, живи я в то время, и я бы оказался среди них, — произнес Федор.

— Я тоже думал об этом, когда впервые попал в крепость, — простодушно рассмеялся Егор.

Рудольф Максимович прошел немного вперед и, останавливаясь, задумчиво проговорил:

— Вот видите… А еще говорят, будто ничто в мире не повторяется.

Федору захотелось узнать: кто больше других оставался узником Шлиссельбургской крепости?

— Да, был такой человек, — сказал отец. — Поляк Валериан Лукасиньский. Почти сорок лет просидел он в одиночной камере.

— За что его?

— Трудно сказать, чего там было больше — мести царского правительства польскому патриоту, который выступил против российского царизма, или подлости великого князя Константина — брата царя Александра Первого. Майор Лукасиньский входил в состав суда, который должен был вынести приговор нескольким офицерам за то, что они недостаточно требовательно следили за узниками одной из крепостей. Сперва суд не слишком жестоко судил офицеров. Вмешался Константин, который был тогда царским наместником Варшавы, и приказал более строго наказать обвиняемых — осудить их к десяти годам тюремного заключения в кандалах. Судьи подчинились приказу Константина, отказался лишь один Лукасиньский. За это его прогнали из армии, а затем тайный надзор установил, что Валериан Лукасиньский возглавляет патриотов Польши, которые борются против российского царизма. Так он попал сюда на тридцать восемь лет заточения. Здесь же и умер… Хочешь войти?

— Не знаю… Нет…

— Идем, ты должен видеть.

Они поднялись по ступенькам на крылечко и вошли в открытую дверь. Справа — лестница на второй этаж. Несколько шагов, и они в бетонном коридоре, едином для обоих этажей. Вверху — открытые камеры. Толстые черные двери, обитые железом, распахнуты настежь, в дверях — небольшое железное оконце, над ним — круглый глазок, который открывается с коридора. На бетонном полу — обитый железом порог.

Когда они вошли в камеру, как в железобетонный бункер, от ветра стукнуло стекло — Федор вздрогнул. Медленно огляделся: до полутораметровой высоты стены камеры выкрашены в черный цвет. Серый цементный пол. Слева — вделанный в бетонную стену толстый железный прямоугольник — стол. Рядом — железный стул, тоже торчит из стены: не поднять, не переставить.

«Какой умник вделал стул со стороны окна — читать не видно, собственной тенью книгу закроешь, — подумал Федор. — И зачем стул вмуровывать со стороны окна, а не со стороны печки — холодно же, особенно зимой!..»

Словно догадавшись, о чем он думает, отец сказал:

— Все тут сделано так, чтобы человека не просто наказать, не просто лишить свободы, но вечно и жестоко мстить ему… Еще при Петре Первом бывшая крепость превратилась в тюрьму…

Справа — железная кровать-решетка, на день она убиралась к стене. В стене — железная скоба, прихватывает края поднятой кровати. Федор спросил: для чего нужно было поднимать к стене кровать, когда в камере хватало места? Оказывается, узнику запрещалось днем лежать и даже сидеть на кровати, он должен или стоять, или сидеть на железном стуле.

Потолок в камере довольно высокий. В двух метрах от пола начиналось окно, на окне — решетка, пять железных прутьев толщиной с водопроводную трубу… Тюремная камера-одиночка…

«Расскажу Але, мы приедем в крепость, и она увидит сама… Нет, ей сюда нельзя, это может ранить ее… Как хорошо сказал Егор: надо их познакомить — Алю и Галю!..»

Чем-то заинтересовавшись в коридоре, отец на минуту вышел из камеры. Взглянув на открытую дверь, Федор представил, как она медленно, с глухим тяжким стуком закрывается — гулко звякают запоры… Вот прямо из двери появляется старый, сгорбленный человек, заросший длинной седой бородой. Глаза его пристально вглядываются в Федора, и, к своему ужасу, Федор узнает в старце себя — да, это он, Федор Опалев, бывший тридцать восемь лет узником этой камеры… Старик, подняв на него скорбные, немигающие глаза, неожиданно спрашивает: «Тебе понятно, что ожидало меня, когда я входил сюда?» — «Понятно ли?.. Да, кажется, понятно… Мне страшно…» — «Не жалей нас, мы преодолели себя. Мы знали, на что идем…»