Джика Ютеш - У нас в Крисанте

— Я вот что скажу: все, что вы успели себе уже отхватить, так и быть, пусть вам и остается. Дом теперь у вас есть, скотина тоже, да и служба хорошая — на государственной ферме. Я же требую только остатки. Надо же и мне найти себе место под солнцем!.. — рассмеялся Емилиан и широко зевнул. — Надоело как псу бездомному по свету скитаться… Я теперь только об одном мечтаю: вылечить как можно скорее ноги и удрать куда-нибудь ко всем чертям. А куда, я и сам не знаю, только непременно куда-нибудь подальше.

— Дай вам бог и пресвятая дева Мария! — снова запричитала Олимпия. — Бедный, горемычный наш барчук!

Емилиан Крисанта весело посмотрел на нее:

— Правильно, золовка, оплакивай меня! Оплакивай!.. Но только отдай мои золотые монеты, а не то кровью будешь плакать…

Олимпия сразу же умолкла и всплеснула руками:

— Вы всё шутите, барчук! Откуда у нас, у простых поденщиков, могут быть золотые монеты?

Емилиан Крисанта еще раз зевнул во всю пасть и выразительно похлопал себя по потайному карману:

— Я вам больше ничего не скажу. Хватит с вас и того, что вы уже заграбастали. Если меня заберут, то и вас не оставят в покое. Мы все связаны одной веревочкой. Так что выбирайте одно из двух — или каторгу, или жизнь в новом доме в собственное удовольствие… — пошутил Емилиан и, удобно растянувшись на постели, подложил руки под голову. — Только хорошенько все обдумайте… Одно из двух! — Зевнув, он бросил пытливый взгляд на хозяев. — Я хочу уехать ночью, первым же поездом. Так будет лучше и для меня и для вас.

Потом он закрыл глаза и сразу же уснул.

Гаврила и Олимпия сперва подумали, что он притворяется, но Емилиан действительно заснул. Олимпия еще раз взглянула на его худое, бледное лицо, черные, выбритые над переносицей брови и тихо вышла из комнаты. Гаврила неуклюже поднялся со стула и последовал за ней. Он осторожно прикрыл дверь и подошел к жене. Лицо его осунулось и почернело.

— Что ты, жена, наделала? Что с нами теперь будет? Откуда мы достанем столько денег, чтобы отдать ему? Видно, придется продать лошадей и корову… Продадим и отдадим, пусть убирается…

Олимпия в оцепенении застыла посредине комнаты, но при этих словах глаза ее яростно сверкнули и в голосе зазвучала неприкрытая злоба:

— Ничтожество ты и трус!.. Ступай лучше проверь, ушли ли ребята! — приказала она и, словно лишившись последних сил, оперлась о стенку. Увидев, что Гаврила не двинулся с места, Олимпия с горькой усмешкой взглянула мужу прямо в глаза. — Ты очень боишься его, да? А ежели я тебе скажу, что золотые монеты у меня? Да, они все у меня! Я до сих пор даже не успела их как следует пересчитать. Но монет много! Чемоданчик с золотом валялся рядом со стариком. Видать, чуял он свою смерть и снова бросился пересчитывать деньги. А чемодан был набит до самого верха. Сам старик не дал мне ни гроша! Если бы я тебе сразу все рассказала, ты бы уже тысячу раз помер от страха. А я все про себя переживала… Все, все! — простонала Олимпия. — Сколько ночей я не спала из-за этих денег… Тебе-то что! Ты только и знал, что хныкать и расспрашивать, что со мной, чего я терзаюсь… А я от ужаса и страха совсем было разума лишилась. Чемодан я закопала на винограднике, у сторожки, под дикой яблоней… А дома у меня только пятнадцать монет, я их положила в коробку, а коробку зашила в тюфяк. Но ему я ничего не дам, ничего! Почему я должна отдать деньги этому негодяю? По нему уже давно петля плачет!

— Ты совсем с ума сошла! — упавшим голосом пробормотал Гаврила, и лоб его покрылся холодной испариной. — Зачем тебе понадобилось это золото?

— Я у него заберу револьвер! Заберу, и всё! — машинально повторяла тетка Олимпия, шагнув к двери. Но тут же остановилась и продолжала: — Я ведь его с детства знаю, он всегда был жестоким. Помнишь, как он убил нашу рыжую собаку? У нее, бедняги, были щенята, и она, защищая их, цапнула его за руку, а он ее пристрелил. Емилиан так же спокойно и нас обоих застрелит.

— Зачем тебе только понадобилось это золото? — снова повторяет Гаврила. — Зачем? А теперь как нам быть? Что нам с тобой теперь делать? Ты нас всех погубила!

Но Олимпия, казалось, не слышит его слов. Она делает еще шаг, открывает дверь и тихо шепчет про себя:

— Заберу у него револьвер, и он сразу присмиреет. Станет тихим, как ягненок!

Бледная как смерть Олимпия решительно переступает порог горницы и идет, вытянув вперед руку, словно слепая. Но вот она уже у постели. Дрожащими руками расстегивает пиджак Емилиана, нащупывает потайной карман и рывком вытаскивает револьвер. Емилиан вздрагивает, бормочет во сне что-то невнятное и, не просыпаясь, судорожно хватается обеими руками за карман. Потом открывает сонные глаза и видит направленное на себя дуло револьвера, которое Олимпия держит двумя руками.

— Опусти револьвер! — орет он диким голосом, бросается на Олимпию и вырывает у нее из рук револьвер.

— Олимпия!.. — вопит в отчаянии Гаврила Бреб и кидается жене на выручку.

Но тут раздается оглушительный грохот выстрела, и Олимпия, вскрикнув, валится на таз с грязной водой. Гаврила смотрит на жену словно безумный и видит, как глаза ее постепенно тускнеют, а по лицу разливается смертельная бледность. Он кидается к ней, опускается рядом и трясет ее за плечи. Олимпия открывает глаза и со странной улыбкой тихо шепчет:

— Я знала, что так будет. — Глаза ее снова закрываются, а под правым плечом расплывается большое красное пятно.

Гаврила медленно встает.

— Что ты сделал?.. — спрашивает он Емилиана, который, тяжело переводя дыхание, стоит, прислонившись к стене. — Ты и ее убил! — На лбу у Гаврилы вздуваются вены, кулаки сжимаются. Медленным шагом направляется он к Емилиану. — Зачем? — требует он от него ответа. — Зачем ты к нам пришел?

Емилиан в ужасе еще плотнее прижимается к стенке и наставляет на Гаврилу дуло револьвера.

— Отстань, а то я и тебя уложу на месте! Вы напали на меня, вы оба напали на меня, когда я спал! А я — я только защищался! Я ни в чем не виноват! Эта дура сама застрелилась!..

Гаврила, закрыв лицо руками, горестно плачет.

— Дети! Детки мои несчастные! — стонет он, не в силах вымолвить больше ни слова.

В хлеву было темно, тепло и сладковато пахло навозом и прелой соломой. Михэлука вошел, звеня подойниками, и коровы, повернув к нему влажные морды, ласково замычали. Мальчик пошарил за бревном, нашел спички и зажег фитиль маленькой коптилки. Дыхание коров поплыло над яслями, как белое облачко, и растворилось где-то наверху, у стропил. За загородкой всхрапнула лошадь и нетерпеливо стукнула копытом о деревянный желоб.

— Стой, стой, старик, сейчас приду! — окликнул ее Михэлука, явно подражая спокойному, мягкому голосу дяди Гаврилы.