Джика Ютеш - У нас в Крисанте

— Уйми свою шавку! — тихо приказал незнакомец. — Это я!

— Кто — я? — так же неприветливо спросил дядя Гаврила, тщетно пытаясь разглядеть в темноте гостя. Он недоверчиво уставился в лицо незнакомца и вдруг так и замер на месте.

— Это я. Ты что, шурин, не узнал меня?.. — насмешливо расхохотался пришелец, оскалив белые острые, как у волка, зубы… — Рад, что застал тебя в добром здравии!..

Странный человек поплелся мимо грязных сугробов.

— Господин Емилиан! — в испуге пролепетал Гаврила Бреб, с трудом сдвинулся с места и огрел обиженно завывшего пса. — Марш отсюда!

Но Цынку словно прилип к его ногам. Угрожающе оскалив клыки, он яростно лаял, как бы чувствуя, что хозяин его чего-то боится.

Но тут Гаврила пнул пса ногой, и обиженный Цынку, визжа от боли, с рычанием убрался под сарай на место.

— Ну, встретились в час добрый! — насмешливо пробормотал гость, входя во двор. — Вижу, вижу, что ты очень рад моему приходу! — снова рассмеялся он, оскалив белые острые зубы.

Гость смеялся, но черные глаза его смотрели на Гаврилу с угрозой. Не протянув хозяину руки, хромая, направился он к дому.

Гаврила Бреб запахнул дрожащими руками кожух. Все черты его светлого, добродушного лица вдруг заострились, он как-то сразу постарел и осунулся и, словно стараясь выиграть время, чтобы собраться с мыслями и решить, как поступить, последовал за гостем мелким, неуверенным шагом. Емилиан Крисанта, наверно почувствовав это, резко повернулся, бросил на Гаврилу короткий злобный взгляд и спросил глухим голосом:

— А где Рафила?

Гаврила Бреб поднял глаза и посмотрел гостю прямо в лицо.

— Рафила? Рафила померла. Сами знаете, какой она была слабенькой… Хлынула ночью кровь горлом и носом, и померла в одночасье. Угасла. Хворать, можно сказать, не хворала, но и здоровой не была, — вздохнул он горестно.

Емилиан Крисанта остановился и растерянно пробормотал:

— Вот оно что… О смерти отца я узнал, а вот про нее мне не сказали… — И, подозрительно покосившись на Гаврилу, спросил: — А ребеночек где?

Гаврила Бреб, словно собравшись наконец с силами, усмехнулся:

— Ребеночек, говорите? Ребеночку скоро тринадцать лет исполнится…

Емилиан Крисанта провел ладонью по лбу…

— Значит, ребеночку тринадцать лет? Вот он уже какой! А как его звать? — рассмеялся он деланным смехом. — Где он? В сиротском приюте или в другом месте?..

Глаза Гаврилы Бреба враждебно сверкнули. Емилиан, видно, это почувствовал, отвернулся и заковылял дальше.

— Михэлуку я взял к себе. Пока я жив, ребенку моей сестры не нужен приют для сирот! — резко сказал он и вытащил из кармана кожушка сигарету и зажигалку.

Молча прошли они еще несколько шагов. Заметив, что за окном кто-то дергает легкую маркизетовую занавеску, Гаврила гневно крикнул:

— Выходи, Олимпия, к нам пожаловали желанные гости…

Дверь открылась, и на пороге появилась Олимпия. Узнав пришельца, она коротко вскрикнула и отшатнулась, словно ее ударили по лицу.

Емилиан Крисанта отодвинул ее, распахнул дверь и вошел в дом.

Белая как мел, с бессильно опущенными вдоль пестрой широкой юбки руками, стояла Олимпия, не в силах двинуться с места.

Емилиан Крисанта и ей не протянул руки.

— Если бы пожаловал сюда сам черт с рогами, ты бы, Олимпия, наверное встретила его радушнее, чем меня! — процедил он сквозь зубы, разглядывая низкую комнату, в которой пахло мокрой овчиной и сушившимися за большой кирпичной печкой сопревшими портянками.

— Господи помилуй! — задыхаясь, пролепетала Олимпия. — Это вы, барин Емилиан? Боже ты мой… Кто бы мог подумать! — в отчаянии запричитала она срывающимся от испуга голосом.

Емилиан Крисанта уставился на широкую постель, стоящую в глубине комнаты. Из-под красного, домашней работы одеяла торчали две кудлатые детские головки. Четыре круглых глаза с удивлением уставились на незнакомца.

Емилиан снял шляпу и пальто и медленно направился к кровати.

— Этот, белокурый, ваш сын?

Олимпия судорожно сглотнула слюну и молча кивнула головой.

— Да, глаза у него Рафилины, голубые! — протянув руку, пробормотал Емилиан и дотронулся до лба черноволосого мальчика. Ясные глаза Михэлуки словно ожгли его. Отдернув руку, он погладил по голове второго, белокурого мальчика. — Как тебя звать? — хрипло спросил он.

Мальчик нырнул под одеяло. Вместо него ответила мать:

— Бенони…

— Так, значит, Бенони! А тебя как звать?

Уставившись огромными испуганными глазами на незнакомца, старший молчал.

— Я его называю Лука!.. — рассмеялся Бенони, высовывая из-под одеяла круглую мордочку.

— Лука. Вот оно как… А у тебя что, нет языка? — мрачно спросил он.

Хозяйка торопливо распахнула дверь во вторую комнату.

— Прошу, заходите, пожалуйста, барин Емилиан.

Как только гость вошел во вторую комнату, она на мгновение задержалась на пороге и бросила испуганный взгляд на детей.

— Вставайте! Вставайте и ступайте подоить коров, — коротко приказала Олимпия и ушла во вторую комнату.

Михэлука вскочил с постели как встрепанный и принялся дрожащими руками одеваться. А Бенони потянулся, лениво зевнул и, почесываясь, с удивлением спросил:

— Послушай, Лука, кто это может быть?

Михэлука скорчил страшную рожу, приставил к голове два пальца, словно рожки, и выскочил за дверь. Бенони это очень развеселило, и он от удовольствия перекувырнулся в постели.

Только очутившись на дворе, Михэлука почувствовал, как он взволнован и испуган. В голове у него была лишь одна мысль, страшная мысль: «Тетя Олимпия назвала его барином Емилианом… Значит, это он… Это он!..»

Емилиан Крисанта окинул взглядом невысокую чистую комнатку, убранную полосатыми домоткаными коврами. Его угловатое, осунувшееся от бессонницы лицо на секунду отразилось в овальном зеркале шкафа. Он было уселся на одном из четырех стульев с высокими спинками, стоящих вокруг стола из орехового дерева, но тут же передумал и плюхнулся на край широкой постели, застланной чистым бельем, погладил новое одеяло из красного, блестящего шелка и насмешливо заметил:

— Богато живете, ничего не скажешь! От вонючего кожуха сразу перешли к шелковым одеялам.

Олимпия словно окаменела у двери с лампой в руке. Емилиан перестал смеяться и, как бы извиняясь, пояснил:

— Я не видел чистого белья с тех пор, как ушел из дому. Вот теперь высплюсь как следует в вашей постели.

Заметив, что хозяева продолжают неподвижно стоять на пороге, с иронией пригласил:

— Входите, гости, садитесь! Будьте как дома! — и, нагнувшись, принялся распутывать шнурки своих огромных ботинок на толстой, подбитой гвоздями подметке.