Джика Ютеш - У нас в Крисанте

Михэлука сидит съежившись на завалинке. На нем новая пикейная, в синюю крапинку, курточка, а в руках — сумочка с зеленым петушком. Да, теперь он ничей! И ни к чему ему теперь сумочка… Ведь в школу теперь он не пойдет! Один Цаки будет учиться. А Михэлуку дядя заберет с собой в Крисанту. Дядя говорит, что там Михэлука будет играть со своим двоюродным братом, с Бенони. Но Михэлука никогда и в глаза не видел этого Бенони. Да и знать его не хочет! Не будет он играть с Бенони. Ему хочется только плакать, и на сердце так тяжело, словно навалился на грудь большой камень и не дает дышать. По лицу мальчика непрерывно текут слезы, и он совсем охрип от плача. А веки так горят, словно в глаза насыпали песку. Из каморки доносится шорох шагов и шепот тетки Олимпии: она собирает вещи. Дождь утих, показалось солнце, и над холмом прояснился уголок неба.

У ворот их уже поджидает телега деда Хадеша с Арабеллой. Дядя Гаврила попросил старика отвезти вещи в Крисанту. И что это за Крисанта? Незнакомое и странное название пугает мальчика. Взрослые ушли к бабке Текле, которая устроила по маме поминки. Хромой дядя хотел взять с собой и Михэлуку, обещал дать ему конфет, но Михэлука не пошел. Его звали и старые друзья — Цаки и Моки. Но он и к ним не пошел. Фифица принесла даже два яблока и перебросила через забор, но Михэлука не двинулся с места, чтобы их поднять. Сидит и прислушивается, как тетка собирает вещи. Дядя Гаврила вытащил во двор их большой сундук, на крышке сундука лежат две подушки, завернутые в коврик с зелеными петушками. Тетка все в мамином сундуке переворошила, но нашла там только вышитую красными деревцами скатерть и старое красное шерстяное одеяло, которое как-то зимой привез маме дядя Гаврила. Тетка Олимпия чем-то очень недовольна. Она рылась даже в подушках, но и там ничего не нашла. Искала она и за трубой, и в печи, и под потолочной балкой. Михэлука не знает, что́ именно тетка ищет, но рад, что она ничего не находит… Исподлобья следит он за теткой и шарахается в сторону, когда она пытается его приласкать. Почему-то он сразу невзлюбил ее. На маминых похоронах даже не всплакнула, а теперь копается в их опустевшей каморке.

— Гаврила, а Гаврила! Куда она могла их деть? Куда она их засунула? — то и дело повторяет тетка.

Дядя Гаврила шепотом ругает ее:

— Да ты, баба, совсем рехнулась! Я же тебе говорил: старый барин дал Рафиле всего тысячу лей. И то только потому, что испугался, как бы Томе́ка не пожаловался в профсоюз.

— А мне барин сказал, что дал Рафиле два петушка [3] Золотая монета (разгов.). . Ты ей их отвез, не сказав мне ни слова. Зачем оставлять тут золото? Чтобы жена Пэлтэгуцы его себе забрала?

— Ты совсем спятила! В жизни я золотого петушка не видел!

А Михэлука крепко прижимает к груди сумочку с вышитым зеленым петушком… Может, тетка про этого петушка говорит? Наверное, приметила, что на коврике остались только три петушка. Но он ни за что не отдаст ей сумочку! Михэлука надевает на шею красную лямку и старательно засовывает сумочку за пазуху. Пусть поищут!.. Сумочку мама сшила для него, только для него… Мама! Его мамочка! На глаза мальчика снова навертываются слезы и медленно катятся по осунувшемуся личику.

Но отчего она умерла? Неужто дядюшка Тасе прав и у мамы хлынула кровь из носа и рта, оттого что она весь день под проливным дождем таскала на себе глину? А бабка Текла говорит, что у мамки загорелись легкие. Как это могут загореться легкие?

В тот вечер мамка совсем не казалась больной. Отмылась от глины, подмела корчму, дала корм свиньям и принялась щипать перья… Когда крестная приказала разыскать Михэлуку, мамка притворилась, что не заметила его за бочкой с огурцами. Хотела избавить Михэлуку от ненавистной ему щипки перьев. Михэлука все хорошо помнит. Из корчмы он убежал растерянный. Дядюшка Тасе хотел купить ему леденец, а господин Пэлтэгуца пожадничал и леденца не дал! Мамку Михэлука нашел в кладовой — за щипкой перьев. Дверь в кухню была раскрыта, и крестная пекла блинчики. Они громко шипели на сковороде, а растопленное масло так чудесно пахло, что у Михэлуки слюнки потекли.

Мамка подняла голову и взглянула на сына. Пушинки летали вокруг ее рук, словно снег. Она вся раскраснелась, и глаза ее странно блестели.

— Пришел, сынок? Проголодался? Сейчас крестная даст тебе блинчик.

Тут в дверях появилась крестная и сразу набросилась на мальчика.

— Явился, бездельник? Как перья щипать, его с собаками не найдешь, а как блинчики жрать, он тут как тут! — закричала она и в сердцах насыпала перед мамкой целую горку перьев.

Потом крестная принесла два блинчика. Один отдала маме, второй — мальчику. Михэлука тут же проглотил свой блинчик, а мама, как всегда, отдала ему и свою долю.

— Ешь, родной! Ешь, птенчик, мне совсем не хочется!

Михэлука так же быстро проглотил и второй блинчик и тут же почувствовал, что ему страшно хочется спать. Сварливый голос крестной он слышал уже сквозь сон.

— Клади, Рафила, в кирпичи побольше половы. От этих дождей все отсырело, а солома придаст кирпичам прочность. Сегодня ты совсем мокрую глину натаскала. Не глина, а грязь!.. Завтра выкопай новую яму где-нибудь повыше. Я покажу где… Глина должна быть чистой и желтой… Ты меня слышишь?

Михэлука уж совсем было заснул, как вдруг пронзительный крик крестной так и подбросил его с мешка, набитого пухом, на котором он прикорнул, свернувшись калачиком.

— Да что это с тобой, Рафила? Ты что, оглохла, уснула? Еще и одиннадцати нет!.. Рафила-а-а!.. Да что с тобой, Рафила-а-а?

И тут, словно в страшном сне, сквозь облако летящих пушинок Михэлука увидел, как у мамы из носа и рта хлынула кровь. Она ткнулась лицом в кучу пуха, которая сразу стала кроваво-красной…

В ту же ночь дед Хадеш отвез мать на своей телеге в больницу. А на второй день привез из больницы укутанное в простыню тело. Михэлуке даже не разрешили взглянуть на мамку. Мальчика впустили в их каморку лишь к вечеру, когда приехала тетка Олимпия.

Мама неподвижно лежала на столе в своем воскресном голубом платье.

Лицо белее подушки, косы уложены вокруг головы, а в волосах — красный цветок георгина. Казалось, она спит, но Михэлука испугался ее закрытых глаз с прозрачными синими веками… Это она, его мамочка… Но она не открывает глаз, не протягивает к нему рук, чтобы утереть слезы сына, и не шепчет, как обычно:

«Ну замолчи, птенчик! Успокойся, сыночек! Молчи, мамина ласточка!»

Она лежит бледная, неподвижная и какая-то чужая, с красным цветком за ухом.

А потом были похороны. Лил дождь, и священник, отец Киркэлу́ш, очень торопился. Он то и дело оборачивался и подгонял деда Хадеша, который вел под уздцы Арабеллу. А лошадь, словно чувствуя, что везет мамин гроб, еле тащилась и, как только сквозь равномерный шелест дождя прорывался горестный плач бабки Теклы, навострила уши. Старуха сидела рядом с гробом и держала в руках венок из георгинов, который они сплели с теткой Олимпией. За телегой с непокрытой головой шагал дядя Гаврила. Он держал за руку Михэлуку и то и дело прикрывал его от дождя полой своего кожуха. Рядом шла тетя Олимпия, а сразу за ними, под огромным черным зонтиком, тесно прижавшись друг к другу, шествовали супруги Пэлтэгуца. Крестная то и дело сморкалась и, старательно прячась под зонтиком, вздыхала и причитала тоненьким голосом: