Михаил Новиков - Природа сенсаций

— Нет, — сказала девушка.

— Я хочу попробовать снять ее с Торквилом, — сказал он Максу.

— Торквил — это дог. Мраморный. Он добрейший пес, — объяснил Макс девушке. И добавил, уже Ягофарову: — Можно… Привести его?

— Да, давай.

— Торквил живет в этом же доме, — сказал Макс Альме. — Я сейчас.

Он вышел.

— Поднимитесь по лестнице, — сказал Ягофаров.

Девушка подошла к лестнице и стала подниматься.

Ягофаров достал из ящика старого письменного стола, стоящего у стенки, синий продолговатый пакетик, похожий на пластинку жевательной резинки, и пошел к лестнице, на ходу расстегивая рубашку.

Когда Макс вернулся с огромным псом на поводке, в мастерской никого не было видно.

Макс снял куртку, выбрав место почище, положил ее на пол и показал собаке:

— Место, Торк, место.

Пес послушно улегся.

Макс подошел к столу, достал синий пакетик, сунул его в карман и стал подниматься на антресоли.

Они спустились все вместе — Макс и Ягофаров уже одетые, Альма по-прежнему — только в ярких зимних сапожках.

— Еще немного помучаемся, — сказал Макс, — с собакой теперь. Торквил!

Пес подошел.

— Ах, красавец, — сказала Альма.

Пес обнюхивал ее.

Вдруг сильно и настойчиво застучали в дверь.

Ягофаров пошел открывать.

Он возвратился в сопровождении милиционера и двух мужчин в серых пальто с повязками дружинников.

Увидев Альму и рядом с ней собаку, они замерли.

— Минуту, — сказал Макс девушке и подошел к милиционеру. — Что? — спросил он. — Опять тревожный сигнал?

— Да, — согласился милиционер.

Ягофаров, стоящий чуть в стороне, включился:

— Звонят, да? Все та же старуха? Групповые оргии?

Милиционер сокрушенно кивал.

— Слушайте, сержант — сказал Макс. — Это ведь вам звонит сумасшедшая! У нее сенильный психоз, понимаете? Что вы ходите к нам зря? Она вам будет звонить каждый раз, когда кто-то из нас будет приходить сюда с женщиной — с любой, хоть с матерью. Поберегли бы свое время!

— Мы обязаны проверить, — оправдывался милиционер.

Он, как и дружинники, не отрывал глаз от девушки.

— Проверили? — спросил Ягофаров.

— Что? Да.

— Ну, так ступайте!

— Что? Да… До свидания, — и милиционер пожал руки сначала Максу, потом Ягофарову, потом протянул было одному из дружинников, но опомнился и тряхнул головой. Смотрел он по-прежнему на Альму.

И когда они выходили, громко вздохнул.

— Все, — сказал Макс, закрыв за ними дверь, — на сегодня хватит, Я устал… Да еще эти… Все настроение собьют…

— Ты сам виноват, — сказал Ягофаров. — Я тебе говорю: давай сделаем штору в мансарде. И старуха успокоится…

— Ты прав, друг Горацио…

Девушка играла с собакой.

— Ах, черт! — сказал Ягофаров. — Это надо снимать, это движение… Ну, в следующий раз…

Когда Альма надевала пальто, Макс подошел и протянул ей купюру — двадцать пять рублей.

— Вот, — сказал он, — так мы платим. По часам. Устраивает?

Девушка смотрела на него и молчала.

— Когда вам удобнее звонить? Утром? Вечером? — спросил он.

— В семь, — сказала она.

— Кстати, — спросил Ягофаров, — ты читала Кортасара?

— Никогда.

Она ушла, а Ягофаров и Макс еще выпили кофе.

— Видишь, старик, — сказал Макс, — что-то из нее должно получиться, это не Гаврилова…

— Гаврилова вообще дура, — вяло заметил Ягофаров.

— Крыса, — сказал Макс.

Потом он спустился двумя этажами ниже — в том же подъезде, где и мастерская, у Макса была комната в коммунальной квартире.

Покормил Торквила, погулял с ним и отвел хозяевам.

А Ягофаров еще ехал в троллейбусе — длинным проспектом, до площади Эволюции, где у него тоже была комната в коммунальной квартире.

Тягостнейшая из линий московского метро, оранжевая, привозит долготерпеливого пассажира в края, густо заселенные интеллигенцией. Помимо мужей науки здесь поселен всемогущими советскими коммунальными божествами целый взвод знаменитостей отечественной контркультуры конца семидесятых, и среди них, в частности, поэт Тимур Кибиров. Места эти странны, как и упомянутая ветка метро, — что-то неизменно мертвящее есть в благополучном на первый взгляд пейзаже. Эта помоечная белизна домов, этот ветреный простор улиц. Район, однако же, согласно необъяснимым московским котировкам, считался «неплохим» — оставалось только привыкнуть. Отсюда если уезжали, то уж за границу, насовсем.

Не стоило бы предварять заметку о книге стихов расхожей топографией, не будь кибировские тексты так насыщены упоминаниями о Беляеве, Конькове и иных гиблых и как-то насильно и незаслуженно, на взгляд непредвзятого визитера, любимых автором местах. Пожалуй, и со временем у Кибирова та же незадача: не сказать, что советская одурь выходит у него как-то лучше, но смачней, уж точно. По сути, все, что происходило далее, все, выражаясь высокопарно, постсоветское время сведено у Кибирова к «щей горшок, да сам большой». И это, кажется, общее место для поэтов «московского времени», к которым если не литературно, то биографически тяготеет Кибиров.

Вспоминательное усилие дается Кибирову легче и удается лучше — и советская страна былых времен предстает волшебным лесом, вполне абсурдистским, но от того только более занимательным. В известной мере повторяя урок другого обитателя Юго-Запада, Владимира Сорокина, Кибиров вводит в обольстительную поэтику совка русскую классику и, в частности, Серебряный век: «Пусть не черная роза в бокале, а красный “Солнцедара” стакан и сырок, но излучины все пропитались прекрасно, льется дионисийский восторг». Собственно, в этой цитате виден и прием, и небрежность исполнения. С иронией все понятно — что ж, «Солнцедар» и вправду смешон сам по себе, sapienti sat. А вот насчет излучин — строчка будто забралась из Пригова, у которого (в его программной, стахановской графомании) была бы совершенно уместна.

Проблема письма и разочарование чтения — в том, что казавшийся столь острым и универсальным инструмент «юго-западников» — ирония — неприменим в изменившейся ситуации. Отчего же?

Так и просится объяснение по-марксистски вульгарное: исчезла социальная база, размылась и растворилась аудитория, способная оценить и принять в качестве модели поведения эту особую независимость «дворников и сторожей». Иначе говоря, исчезла критическая масса людей, способных проводить время во вдумчивой праздности. И вдруг вся позднесемидесятническая поэтика оказалось настолько худосочной, что не перенесла отсутствия публики. Остались — ностальгия по ушедшей юности, а скорее по ее декору, да скучноватые при всей трогательности семейные сантименты. Словом, путь незастреленного Ленского — во всей ужасающей красе беспробудного провинциализма. К тому же путь, пролегающий — о боги! — по холмам и оврагам Конькова.