Михаил Новиков - Природа сенсаций

В девятом часу, когда гремит первый звонок, у хозяина быстро прокручивается мысль, осваивающая технические (скромные) возможности аппарата: отключить звонок, подвинуть рычажок внизу — пусть будет так, чтобы он мог позвонить, а ему — нет. Так оставить навсегда. Он снимает трубку.

— Ну, ты дома? — спрашивает Ирина.

Какие-то дотошные ученые выяснили недавно, что непросохшая краска на холсте колеблется от звуков человеческого голоса и застывает, сохранив следы этих колебаний, по тому же принципу, что на грампластинке. И можно, вообще говоря, считать эту запись. Услышать голоса великих и безвестных. Художников и их моделей. Вообразить трудно — слова и голоса истории.

Обмен мнениями Пушкина с Кипренским. Боровиковского с красавицей Лопухиной. Дюрера с его молодым человеком. Безграничное поле возможностей — не слишком, честно говоря, плодотворных. Но подслушать давно ушедших — это ладно, это — в некотором смысле воскресить. А живого хозяина окраинной квартиры и его асимметричноликую Ирину?

— Слышно хорошо?

— Да, а тебе?

Некоторая этика образована самими вещами — что-то они дают нам узнать о соседях наших, что-то — наотрез нет. Чтобы обойти это «наотрез», делаются новые вещи. Кстати, прямо или косвенно в процессе их производства участвуют и Э.М., и Ирина, и хозяин, и даже его далекий (тень на горизонте) отец.

Он стоял на углу, когда к нему подошла девушка и спросила:

— Простите, молодой человек, вы не скажете, как пройти на Патетический проспект?

— Знаю. Скажу. А который вам нужен дом? Я тоже туда иду, могу проводить.

— Дом семь, — сказала девушка.

— Ну-ну, — сказал он. — Это в самом начале. Мне тоже почти туда. Идемте.

Они прошли по короткому наклонному переулку, и он предложил:

— Давайте пройдем дворами. Так быстрее.

— Давайте, — согласилась она.

Они свернули в мрачную длинную подворотню, миновали развалившиеся мусорные ящики и стали пробираться по узкой тропинке между заборами.

Вдруг он остановился и обернулся к ней.

— Слушайте! — сказал он. — А вы не боитесь?

— Я? Чего? — недоуменно спросила она.

— Ну, как чего. Вдруг я… А?

— Что — вдруг? Я не понимаю.

— Это… Начну вас домогаться.

Она засмеялась:

— Домогайтесь ради бога.

— Как? А если я буду… эээ… распускать руки?

— Куда?

— Ну, как куда. Вы что, не понимаете?

— Нет.

— Вот представьте себе: я вдруг брошусь на вас.

— Вы?

— Да! Я вдруг брошусь на вас и начну пытаться…

— Что начнете? И потом, вы разве собака, чтобы на людей бросаться?

Он замялся.

— Вот видите, — торжествующе сказала она. — Здесь нельзя. Могут застукать.

— А в другом месте?

— Когда?

— Хоть сейчас.

— Но сейчас мы здесь.

— Мы можем пойти куда-нибудь. Ко мне, например.

— Нет, мне некогда. Мне нужно быстрее туда, на проспект.

— Да?

— Конечно.

— А зачем?

— У меня там встреча.

— Да? А потом, позже?

— Нет-нет. Я очень занята.

— Все время?

— Все время. Идите, идите вперед.

Он повернулся, сунул руки в карманы и пошел, насвистывая, по направлению к проспекту.

Вскоре они вышли к дому семь.

— Прощай, красавица, — сказал он.

— Прощай, лоцман.

Она повернулась и пошла, но не сделала и двух шагов, как у нее сломался каблук.

«Вход в метро с мороженым запрещен».

Надпись в метро

«Входа нет».

Надпись на двери в метро

Утром, подходя к метро, я случайно встретил девушку, которую безответно любил два года назад.

Весь день падал снег и в груди было чувство, как от слабого горчичника.

А вечером, войдя в метро, я прочитал объявление на будке контролера:

«Вход в метро с хуями з а п р е щ е н».

Всё.

Я — человек поздней осени и, как многие мыслящие жители Москвы, боюсь зимы и ненавижу ее. Предчувствую ваше несогласие и вот что замечу: мыслящий человек всегда отчасти праздный, да и как ему быть иным — руки у него не заняты. Руки у него мерзнут.

Или другое возражение: человек мыслит, тем самым уже не праздный. Это, понимаете ли, конечно, не так. Мыслить — врожденная черта, предопределенная, вроде размера обуви. Назовите этих людей не мыслящими, а задумчивыми — пожалуйста, как вам угодно. Я называю нас людьми поздней осени.

В это время года я родился; живу, относясь к нему с почтением — имею варианты одежды для данной поры и даже особую октябрьскую походку…

Замечали ли вы, что если один человек хорошо понимает другого, то он начинает этого понимаемого недолюбливать? «Как же, — думает понимающий, — он ничем не может меня удивить, а уж привык к пониманию и требует его… И требует меня…» В мрачные минуты мыслящие люди кажутся мне дерьмом, поскольку давно надоели сами себе.

В этой связи хочу вспомнить Архангельское и нескладную прогулку, случившуюся два года назад в воскресенье, двадцать пятого октября. (Я тотчас отыскал эту дату в старом календаре с видами Латвии, висящем у меня в прихожей.)

Тот выходной оказался каким-то пустопорожним, а погода стояла теплая, влажная, так что часа в два дня я сел в автобус и отправился в Архангельское. От моего дома начинается замечательный маршрут, подарок транспортников столицы.

Я вышел напротив белых ворот в решетчатом заборе, украшали который звезды в честь современной эпохи и военного санатория, в парке расположенного. Купив полный — поскольку не был ни солдатом, ни студентом — билет, я углубился под проволочную сень голых ветвей, печатая подошвами рубцы на сырых дорожках.

Обстановка в осеннем парке такова, что обеспечивает легкую победу рассказчику, взявшемуся описывать ее: вот листья, деревья, аллеи; вокруг темнеет; исчезает из виду луг в низкой пойме за Москвой-рекой; серая, как из дождя высеченная колоннада, последняя прихоть владельцев усадьбы — последняя, ибо выстроена в двенадцатом году нашего века двадцатого, — сливается с фоновыми соснами: это, конечно, чтобы потом, ночью, стать удвоенно-черной; часть статуй укрыта уже целлофаном, но многие еще бегают голые и античные. Что говорить, слово само — «аллеи»: удар гонга, сразу тот тон.

Поздние посетители парка таяли в сумерках, в сумерках таили друг от друга свою осеннюю сущность, спешили назад, к фальшивым телевизорам среди ни от чего не защищенных стен. Я знаю, уж если кто оказался в парке Архангельского в октябре в серой половине четвертого дня, значит, скоплено столько лишней тоски, что лучше быть ему бродячей собакой в этом парке и питаться, не заботясь о дальнейшей жизни, объедками с кухни военного санатория. Так, дремать в листьях, и гнаться за сукой, и уворачиваться от желтофарых генеральских машин.