Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Мне так опротивели люди, что в эту ночь меня тошнило при одной мысли о них.

Я, пошатываясь, тащился по болотистой тропе, поднимаясь на холм назад к ипподрому, и вдруг, раньше чем я сообразил, где я нахожусь, я уже был в стойле вместе с Наддаем.

В эту минуту, находясь в теплом стойле, наедине с этой лошадкой, я испытал самое блаженное чувство, какое только ощущал когда-либо.

Я обещал другим грумам, что не уйду, а буду прохаживаться взад и вперед мимо стойл и следить за их лошадьми, но я совершенно забыл о своем обещании.

Я вошел в стойло и, опершись спиной к стенке, думал, как низок, гадок и исковеркан бывает человек.

И даже с лучшими людьми может случиться то же и только потому, что они люди и не могут быть прямолинейны и искренни умом и душой, как животные.

Может быть, вы сами знаете, что переживает в такие минуты человек.

Много чего проносится в голове.

Странные такие мелочи, которые, как вам казалось, уже давно позабыты.

Однажды, когда я был еще ребенком, отец, франтовски разодетый, взял меня с собою, – кажется, на похороны или на процессию Четвертого июля, и я шел по улице, держа его за руку. А когда мы проходили мимо вокзала, там стояла женщина. Я знал, что она чужая в нашем городе; она была разодета так, как я ничего подобного не видел и никогда до того не надеялся увидеть. Много лет спустя я стал понимать, что это потому казалось, что у нее был хороший вкус, – какой редко бывает у женщин, – но тогда я подумал, что это, наверное, королева. Я читал в сказках о королевах, и мысль о них всегда дразнила мое воображение. Какие чудесные глаза были у этой незнакомки и какие кольца у нее на пальцах!

В это время из вокзала выходит отец – он зашел туда опустить письмо или проверить часы, – берет меня за руку, и я вижу, что он и эта женщина улыбнулись друг другу – такой смущенной улыбкой, – и я с тоской в душе обернулся несколько раз и посмотрел на эту даму.

А когда мы удалились настолько, что она нас не могла услышать, я спросил отца, правда ли, что она королева. Отец, быть может, не был слишком ярым поклонником такой чепухи, как демократия, свободная страна, свободные женщины, и он отвечает, что это вполне возможно и он тоже полагает, что это королева.

Или бывает еще – когда оказываешься в таком сумбуре, в каком я пребывал в эту ночь, – что не можешь ничего себе уяснить; хотя бы того, почему ты живешь и зачем люди вообще живут. Вдруг начинаешь думать о вещах, которые видел и слышал когда-то. О том, например, как идешь зимою по степной дороге, скажем, в Айове, и слышишь мягкие звуки, которые доносятся из хлевов, стоящих близ дороги; или о том, что однажды ты стоял на холме и глядел, как солнце спускалось за горизонт, и небо вдруг превратилось в огромную чашу, окрашенную в мягкие тона и сверкающую драгоценными камнями, и невольно представляешь себе, что где-то в далеком, могучем царстве великая королева выставила на огромный стол или под вековое дерево огромную чашу для своих любимых и верных подданных.

Я не могу, конечно, знать, что вы переживаете и о чем вы думаете, когда вы так одиноки, как я был в эту ночь.

Может быть, вы похожи на меня и склонны думать в таких случаях о женщинах.

Или вы похожи на того человека, которого я однажды встретил во время бродяжничества; он уверял меня, что нет вернее средства, когда невыносимо тяжело на душе, как думать о хорошем сытном обеде и о широкой, мягкой, теплой постели.

– Я никогда ни о чем другом не думаю, – говорил он, – и ни о чем другом не позволяю себе думать. Если бы я, подобно вам, стал думать о женщинах, то давно уже оказался бы пристегнутым к бабьей юбке, и она непременно потащила бы меня к попу, и весь остаток жизни мне пришлось бы работать на фабрике на нее и для ее щенят!

Коротко говоря, мне было тяжело, когда я стоял в темноте, один со своей лошадкой, в тесном стойле на этом тоскливом ипподроме, и все нутро у меня начинало ныть при одной мысли о людях и о том, что они собою представляют.

И внезапно я снова стал испытывать то странное чувство, которое ощущал раза два раньше, а именно: о нашем взаимном понимании друг друга с этой лошадью, – каким образом, я объяснить не в состоянии.

Проникшись снова этим чувством, я подошел к тому месту, где стоял Наддай, и начал гладить его по всему телу, просто потому, что мне бывало приятно ощущать его тело, так же – чтобы быть честным, – как мне хотелось иногда гладить тело женщины, которая встречалась мне и нравилась мне.

Я провел рукой по его голове, по шее, потом вниз по упругому, ядреному телу, потом по заду и по ногам.

Я помню, что лошадь слегка вздрогнула, когда я коснулся ее зада; повернула голову, прижала нос к моему затылку и игриво захватила зубами мое плечо. Было больно, но я не обратил внимания.

Затем я прополз через отверстие в потолке на свой чердак, думая:

«Ну, слава богу, что эта ночь кончилась!»

Я напрасно радовался – ночь далеко еще не пришла к концу.

Так как все мое платье промокло насквозь, а грумы на бегах не получают пижам или ночных сорочек, то, конечно, надо было раздеваться догола.

У нас зато попон имелось вдоволь, и я залез в самую толщу груды попон и решил ни в коем случае больше не думать об этой ночи.

Уж одно то, что Наддай был тут же подо мною, несколько согрело мою душу.

Вскоре я спал крепким сном и мне снились сны, и – бух! – точно кто-то подошел сзади и свистнул дубинкой по моей голове, и сейчас же еще раз.

Я предполагаю, что будучи очень взволнован ночными событиями, я забыл запереть дверь в стойло Наддая; два негра вошли туда, полагая, что они у себя, и забрались ко мне на чердак. Они были изрядно пьяны, но ни в коем случае не мертвецки пьяны. И с ними там в городе происходило то, чего никогда не случилось бы с белыми грумами, если у таковых водились денежки.

Вот что я хочу этим сказать.

Если парочка белых грумов отправится в город, напьется там и им захочется женщину или двух, то они их всегда найдут. Обязательно уж несколько женщин этого сорта вертятся в любом городе, в каком я только бывал за свою жизнь, и ни один кабатчик не откажется снабдить желающего адресом.

Но негр, если ему понадобится женщина в этих местах, где негритянок совершенно нет или их очень мало, – да, негру приходится плохо в таких случаях.

И всегда так. И Берт, и многие другие негры, с которыми я был хорошо знаком, часто говорили мне об этом. Возьмите, например, молодого негра – не грума или не бродягу и не представителя подонков населения – но такого, скажем, который учился в колледже и всегда безукоризненно вел себя и соблюдал себя «в чистоте», как это говорится.

Вы думаете, что ему лучше?

Если он заработал немного денег и хочет пойти посидеть в хорошем ресторане, или послушать хорошую музыку, или посмотреть хороший водевиль в театре – его ждет тот же радушный прием, который выпадает на долю сыпнотифозного в доме, где живут бедняки.