Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

А потом, однажды, наступила ночь и со мной случилось то, о чем я хочу вам рассказать.

Это было в субботу вечером, и, как мне сейчас помнится, все ушли с ипподрома и я остался один.

Рано вечером ко мне стали приходить грумы один за другим и спрашивали, не намереваюсь ли я остаться при стойлах. Получив утвердительный ответ, они просили присмотреть одним глазком за их лошадьми, чтобы с ними чего-либо не приключилось.

– Только пройдись изредка да посмотри, все ли в порядке, а? – говорили они. – А я только сбегаю в город на часик-другой.

Конечно, я соглашался, и вскоре вокруг стойл и ипподрома стало темно, зги не видать, и кроме меня и лошадей – ни одного живого существа кругом.

Я держался до последнего, шагая взад и вперед под дождем, думая все время, как хорошо было бы, будь я кто-нибудь другой, только не я.

«Будь я кто-нибудь другой, – проносилось у меня в голове, – я был бы не здесь, а в городе вместо со всеми остальными».

Я рисовал себе, что вхожу в салун, пью виски, а потом иду в «дом» и беру женщину.

И я так усиленно думал, что, шагая взад и вперед и спотыкаясь в грязи во мраке, мне казалось, что все это происходит наяву.

С той лишь разницей, что я имел дело не с такими женщинами, каких нашел бы в «доме», будь у меня смелость пойти в то место, о котором я мечтал, – нет, со мной была женщина, подобной которой, я полагал, не найти во всем мире. Она была изящна и нежна, как цветок, и в ней было много общего с породистой лошадью – с такой, как Наддай, например.

Я думал и думал о ней, до тех пор пока стало невыносимо дальше думать.

– Я должен что-нибудь предпринять, – сказал я себе.

А потому, невзирая на данное грумам обещание оставаться и следить за их лошадьми, я бросил ипподром и пошел вниз по холму.

Я остановился только тогда, когда дошел до маленького салуна, не в главной части города, а на полдороге вниз. Здание, в котором находился кабак, раньше было, вероятно, жилым домом, быть может, жильем фермера. «Но если это так, – подумал я, – то у фермера, обитавшего здесь и обрабатывавшего землю, дела шли из рук вон плохо».

Земля не походила на пашни, подобные тем, что мы видели кругом в продолжение всей осени. Куда бы взор ни упал, везде торчали огромные булыжники и кряжистые, кривые деревья. Получалось впечатление чего-то запущенного, грязного, оборванного, – вот что я хочу сказать. Выше на холме, недалеко от ипподрома, расстилалось несколько нив и лугов, и там паслись овцы, а возле самого ипподрома, на противоположной от города стороне, стояли развалины строения, служившего раньше бойней. Как видно, ею давно уже не пользовались, но вокруг нее еще валялись кости животных, а изнутри исходил смрад, от которого холодок пробегал по спине.

Люди ненавидели это место, а равно ненавидели его и лошади. Когда мы утром выводили коней, чтобы погонять их ради моциона, то Наддай и Мой Мальчик, проходя мимо заброшенной бойни, начинали ржать и рваться. Они закусывали повода, пятились и пускались вскачь, пока не выходили за пределы этого зловония. Ни я, ни Берт никак не могли их удержать.

– Дьявольская дыра этот городок, там внизу, – не переставал повторять Берт, – это дьявольское гнилое болото, а не ипподром. Если когда-нибудь и начнется их проклятая ярмарка, то непременно кто-нибудь будет убит.

Не знаю, случилось ли так или нет, потому что я не остался до ярмарки – я вам скоро объясню почему, – но Берт совершенно правильно рассуждал. Беговая лошадь – это не человек. Она не станет делать свое дело в вонючем болоте, как человек, и она не стерпит того зловония, которое нипочем человеку.

Но возвращаюсь к моему рассказу.

Иду я вниз по холму под проливным дождем и в густом мраке, не сдержав обещания, данного товарищам, – оставаться дома и следить за лошадьми. Когда я приблизился к маленькому салуну, то решил зайти и пропустить пару рюмок. Я уже давно знал, что двух приблизительно рюмок вполне достаточно, чтобы меня на две трети одурманить, и после этого я уже не в состоянии ходить прямо.

Но в эту ночь мне было на все наплевать.

Я направился по маленькой тропинке к двери кабака. Эта дверь, должно быть, вела в гостиную, когда здесь жили фермеры, и тут имелось небольшое крылечко.

Прежде чем открыть дверь, я оглянулся.

С того места, где я стоял, я мог различить главную улицу городка, как будто я находился в Нью-Йорке или в Чикаго и смотрел вниз с высоты пятнадцатого этажа.

Холм был чрезвычайно крут, и дорога вилась, как змея; в противном случае никто не мог бы добраться из города до этого Богом проклятого ипподрома.

Неважное зрелище представилось моим глазам: главная улица, целый ряд кабаков, несколько лавок, один или два заколоченных кинематографа, несколько «фордов», довольно много мужчин и почти ни одной женщины или девушки.

Я пытался представить себе, что та девушка, о которой я, шагая по грязи вдоль стойл на ипподроме, грезил, живет в этом доме, – но это мне не удавалось. То же самое, что представить себе Наддая спускавшимся в тот грязный кабак, куда я сейчас направлялся. Совершенно немыслимо.

Как бы то ни было, я видел, что этот городок, там внизу, был не таков, каким следует быть городу.

Я полагаю, что все женщины и дети – это было в субботу вечером и лил дождь – оставались дома, и только мужчины вышли из дому с целью выпить как следует. Мне приходилось позднее жить в одном из таких шахтерских городков, и будь я сам шахтером и случись мне жить в одной из тех конур, в которых живут шахтеры с женами и детьми, я бы тоже ушел из дому и напился.

Стою я и гляжу вниз. Промок и продрог, словно крыса, попавшая в водосточную трубу, а на душе – как у больной, голодной собаки.

Я видел, как двигались человеческие фигуры там внизу, а за главной улицей протекала река, и даже с того места, где я стоял, слышен был шум воды; за рекой тянулось железнодорожное полотно, по которому взад и вперед шмыгали паровозы. Они тоже, я полагаю, имели некоторое отношение к шахтам, в которых работали жители городка. Я потому так думаю, что, стоя на холме, я от поры до времени слышал глухое громыхание, – по всей вероятности, звук угля, возможно, сотен пудов, насыпаемого из лебедок в вагон.

А вдали, на склоне другого холма, высился целый ряд доменных печей. В каждой имелось отверстие, через которое виднелось пламя внутри, и так как они стояли близко друг к другу, то напоминали собою зубы какого-то гиганта-людоеда, залегшего в горах в ожидании жертвы.

Все это зрелище и особенно вид тех дьявольских конур, которыми люди довольствуются вместо жилья, заставило меня вздрогнуть, и вдоль спины покатились сосульки льда. В эту ночь, надо полагать, я презирал все человечество, не исключая и себя самого.

Если хорошенько разбираться, то женщины далеко не в такой степени виноваты, как мужчины. Не они ведь верховодят повсюду, как мужчины.