Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Том так разгорячился, что начал заикаться. Мы ходили вдоль дорожки внутри ипподрома; сумерки уже наступили, в деревьях кругом еще раздавалось щебетание птичек, слышен был стрекот насекомых в траве, меж деревьев, где было относительно светлее, и в воздухе кружились светляки.

Я вам передал то, что Том сказал относительно Гирса, хотя у меня было такое впечатление, будто Том думал в это время о той карьере, о которой он мечтал и которая ему не давалась. Он остановился у забора и стал что-то говорить, сильно запинаясь, и я тоже начал запинаться, хотя я понятия не имею, о чем я говорил.

Возможно, опять-таки, что я вполне сознавал, о чем мы оба говорили. Я предполагаю, что Том хотел, став писателем, проникнуться тем чувством, которое, по его мнению, испытывал Гирс в те минуты, когда его лошадь начинала последний круг, и он знал, что наступил момент привести ее первой.

Том уверял, что каждый мужчина в состоянии понять это чувство, но женщина – никогда. Он часто прохаживался подобным образом по адресу женщин, но тем не менее он впоследствии женился-таки на одной из них.

Возвращаюсь к моему рассказу.

Когда Том ушел, я продолжал свое «плавание» по очаровательным, маленьким, захолустным городкам Пенсильвании. Мой хозяин, странный, нервный субъект родом из Огайо, потерял много денег на бегах, но всегда, по-видимому, надеялся вернуть все одним ударом. И в этом году ему порядком везло.

Конь, бывший на моем попечении, маленький мерин-пятилетка, регулярно приходил первым к финишу, и вот мой хозяин выложил часть выигрыша и купил черного жеребца-трехлетку, по имени Мой Мальчик. Моего мерина звали Наддай, потому что, когда он участвовал в беге и начинал опережать одну лошадь за другой, мой хозяин совершенно выходил из себя и в возбуждении кричал так, что его за версту слышно было: «Наддай! Наддай!» И он не переставал кричать до конца бега. Вот почему, купив эту лошадку, он назвал ее «Наддай».

А меринок, надо сознаться, был быстрый. Как говорили парнишки на бегах, он «клал всех на лопатки». Это был тот род лошади, который называют «природным скакуном», ибо он от природы знал, как использовать всю быстроту, которой его наградила природа, и он не особенно нуждался в тренировке.

– Для него только и требуется, что поставить его на ипподром, а остальное он сам все сделает, – говорил мой хозяин, хвастая своей лошадью.

Итак, как видите, когда не стало Тома, мне нечего было делать по вечерам. Вскоре появился новый жеребец-трехлетка и вместе с ним негр Берт.

Берт мне очень понравился, и мы с ним хорошо сошлись, но это было не то, что с Томом; хотя мы стали такими друзьями, что Берт, я уверен, сделал бы все что угодно для меня, и, возможно, я для него тоже – чего ни я, ни Том не стали бы, пожалуй, делать друг для друга.

Но нельзя быть в таких дружеских отношениях с негром, как с белым. Тут есть какая-то причина, которой не понять, но все-таки она имеется. Так много было разговоров о разнице между белыми и черными, что мы оба поневоле чувствовали эту разницу и оба понимали, что было бы бесполезным пытаться ломать эту преграду. В результате мне было безумно скучно.

Со мною случилось нечто такое, что случалось несколько раз, когда я был еще молодым парнем, но чего мне никогда не удалось понять. Иногда я думаю, это потому, что мне пора было стать мужчиной, а я между тем никогда еще не имел дела с женщиной. Я не знаю, чем объяснялась эта задержка. Я не умею приглашать женщин. Я много раз пытался это сделать, но каждый раз безуспешно.

Конечно, теперь, с Джесси, все это совершенно иначе. Но в это время Джесси была за тридевять земель от меня, и многое случилось со мною до того, как я встретил ее.

Вы, наверное, и сами понимаете, что все эти грумы, жокеи и приезжие не обходятся без женщин. С какой стати! В любом городке всегда найдутся девицы, которые, как мотыльки на огонь, тянутся к таким местам, как ипподром. Я подозреваю, что им кажется, будто они имеют дело с людьми, ведущими романтический образ жизни. Вот эти девицы приходят к стойлам, якобы с целью посмотреть на лошадей, и если вы им понравитесь, они остановятся и начнут восхищаться вашей лошадью. Начнут гладить ее по носу, хлопать по шее, – вот в это время полагается улыбнуться, – если только вы не похожи на меня, который не в состояния собраться с духом да улыбнуться и сказать: «Привет, куколка!» И тут же назначить ей свидание вечером в городе, после ужина. Я не мог этого сделать, хотя, Господь свидетель, я пытался, пытался часто и всеми силами.

Придет такая маленькая, славненькая девчонка и глазки строит, а я хочу, хочу сказать что-нибудь и не могу. И Том, и Берт, оба иногда смеялись надо мною, но я почти уверен, что даже соберись я с духом заговорить с нею и назначить ей свидание, – все равно из этого ничего бы не вышло.

Мы шлялись бы с ней по всему городу и зашли бы в какое-нибудь местечко потемней на окраине города, и там ей пришлось бы стукнуть меня булыжником по голове, чтобы заставить действовать.

И вот я остался один, после того как привык к Тому и к нашим прогулкам; а у Берта, конечно, были свои друзья среди черных. Я обленился, опустился и с трудом справлялся с работой.

Вот как это происходило.

Сижу я иногда вечерком под деревом, по окончании бегов; публика уже разошлась, но всегда остается много грумов, чьи лошади в тот день не участвовали в состязаниях, и они стоят или сидят возле конюшен и болтают.

Я некоторое время прислушивался к их разговору, а потом мне начинало казаться, что их голоса раздаются где-то вдалеке. И предметы, на которые я смотрел, тоже куда-то уплывали. Какое-нибудь дерево в ста шагах от меня вдруг отделялось от земли и начинало кружиться перед глазами. Потом оно становилось все меньше и меньше, начинало уплывать вверх и внезапно – бух назад, на прежнее место, а я снова очнусь и начинаю различать голоса.

В то лето, когда Том был со мной, ночи стояли чудесные. Мы долго гуляли и беседовали до самой поздней ночи. Затем забирались каждый в сено на своем чердачке.

После разговора с Томом что-нибудь всегда сохранялось в моем мозгу еще долго после того, как я оставался один, завернувшись в одеяло. Я полагаю, это зависело от того, что Том, о чем бы он ни говорил, – точно картины рисовал, которые запечатлевались в моем воображении. Заронит что-нибудь в вашу душу, а оно забиралось все глубже и глубже, и ваше воображение схватит его, как схватываешь на лету интересные вещи в чужом городе, а потом засыпаешь и видишь приятные сны и просыпаешься утром с чем-то хорошим на душе.

Но вот Том уехал, кончилась хорошие денечки, а я остался у разбитого корыта, как уже докладывал.

По ночам мне снились женские тела, и женские губы и прочее в том же роде, а утром я просыпался с отвратительным ощущением на душе.