Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

А я вздумал разыгрывать перед нею важную персону, я дурачил ее – самую чистую душу, какую только Бог когда-либо создавал. А теперь – много у меня шансов оставалось! Черт!

Поезд прибыл, и она вошла и села. Уилбур Вессен подошел ко мне и пожал мне руку, а мисс Вудбери тоже была очень мила, любезно поклонилась мне, и я ей. Поезд тронулся, и я убежал, рыдая как баба.

Господи, я мог бы броситься догонять поезд, но какая и кому от этого будет польза? Ну, скажите, видели вы когда-нибудь подобного болвана?

Даю вам слово, если бы я сломал сейчас руку, или мне поездом отрезало бы ногу, я бы не стал даже ходить к доктору. Сел бы здесь, и пусть болит, пусть!

Вот что я сделал бы!

Но бьюсь об заклад – если бы не это проклятое виски, я бы никогда не был так глуп, чтобы завраться и не суметь вывернуться.

Попадись мне этот напомаженный франт с тростью и с бантом на воротничке! Я бы ему по физиономии свистнул, подлые его глаза! Болван он, вот он что!

А если я не такой же болван, то найдите мне другого, и я брошу свою службу и передам ее ему. Не желаю я работать, и зарабатывать и кормить такого болвана, как я!

Мой отец был владельцем аптекарского магазина в нашем городке, в штате Небраска, – точной копии тысячи других городов, в которых я успел побывать, так что незачем зря время тратить на описание его.

Коротко говоря, я стал приказчиком в аптекарском магазине; но вот отец умер, мать продала дело и укатила на Запад, к своей сестре в Калифорнию, забрав денежки с собою, и оставила мне четыреста долларов, чтобы я мог начать жизнь сначала.

Мне было тогда девятнадцать лет.

Я поехал в Чикаго и там служил некоторое время приказчиком, а затем мое здоровье вдруг пошатнулось; может быть, потому, что я безумно тосковал в большом городе и потому, что меня тошнило от вида и запаха аптеки.

Я решил пуститься на поиски великих приключений и стал бродягой, работая лишь изредка, когда выходили все деньги, но большую часть времени проводил на лоне природы, разъезжая в товарных поездах по всем направлениям и рыская по всему свету. Я даже несколько раз воровал – ночью в захолустных городках; однажды я стащил довольно хороший костюм, вывешенный кем-то на дворе, в другой раз – пару башмаков из ящика товарного вагона, но всегда дрожал при мысли, что меня могут поймать и запрятать в тюрьму, так что вскоре понял, что больших успехов на воровском поприще я не достигну.

Самые интересные воспоминания за этот период моей жизни относятся к тому времени, когда я работал в качестве грума при беговых лошадях; и вот тогда я встретился с одним парнем, приблизительно моих лет, который впоследствии стал довольно известным писателем.

Молодой человек, о котором я сейчас говорю, взялся за работу грума, чтобы, как он выражался, внести несколько ярких моментов в свою жизнь.

Он был холост и успеха, как писатель, еще не пожал.

Он был свободен, как птица, и подобно мне любил ту публику, которая вертится вокруг бегов, то есть жокеев, грумов, тренеров, негров, игроков и т. д.

Если вам много случалось бывать на бегах, то вы, наверное, заметили, какие это все беззаботные и искренние люди: самые лучшие лгуны никогда не заботятся о завтрашнем дне, никому не читают морали, в отличие от аптекарей и лавочников, с которыми дружил мой отец в нашем городке, там в Небраске, и никогда не гнут спины и не лебезят перед тем, кто побогаче их или пользуется большим весом в обществе.

Я хочу этим сказать, что среда, в которой мне приходилось в эту пору проводить время, состояла из людей независимых – «на все начихать», «пойдем пропустим по рюмочке». Это была словно команда одного и того же корабля, и когда один из них выигрывал на лошади, то его деньги уплывали, как песок между пальцев.

Ни один король, или президент, или банкир, путешествуя со своей свитой по Европе, не сумел бы напустить на себя столько фасона, сколько любой из этих людей, с их огромными кольцами, с булавками в форме подковы, воткнутой в галстук, и т. п.

Я любил их всех так же, как любил их и вышеупомянутый молодой человек.

Он временно работал грумом при славном мерине по имени Пьяный Джо; владельцем этого мерина был высокий господин с черными усами, некий Альфред Кримборг. И мой молодой человек пускал в ход весь свой блеф, чтобы казаться настоящим грумом.

Случилось так, что мы с ним работали на одном и том же маршруте, объезжая в течение осени все ярмарки в западной части Пенсильвании.

Когда только выдавался хороший вечер, мы проводили его вместе, гуляя и беседуя.

Возьмем, скажем, понедельник или вторник, – убрали лошадей в стойло, а бега начинаются только в середине или в конце недели, скажем, в среду, как это большею частью бывает.

Заберемся мы с ним в маленький ресторанчик – из тех, что обыкновенно содержит Женское христианское общество воздержания, где можно было весьма недурно пообедать за четвертак. Во всяком случае, тогда мы оба считали такие обеды «весьма недурными».

Я всегда усаживался рядом с ним – его звали Том Минс, – а когда мы кончали еду, то шли снова проведать наших лошадей. Пьяный Джо спокойно жует свое сено в яслях; Альфред Кримборг непременно стоит тут же и пощипывает свои усы, а вид у него такой горестный, как у простуженной цапли.

Но в действительности он вовсе ничем не опечален.

– Вы, ребятишки, идите в город пошататься с девчонками. Я уже старик и мое время ушло, а вы себе идите. Я все равно здесь останусь, так я уже присмотрю вместо вас за обеими лошадками, – обыкновенно говорил он.

Мы уходили, но только не в город волочиться за девчонками – которые, пожалуй, не отказались бы от нас, так как мы были чужие и спортсмены, – нет, мы отправлялись за город.

Иногда, в лунную ночь, мы забирались на высокий холм. Листья густо падали с деревьев и ложились толстой пеленой на дорогу, так что мы взметали их ногами вместе с пылью.

Признаюсь, я полюбил Тома, который был на пять лет старше меня, но, конечно, я бы не посмел тогда сознаться в этом даже себе самому. Ведь мы, американцы, очень робки в смысле выражения чувств, и никогда мужчина не сознается в том, что он любит другого мужчину, – я впоследствии узнал, что о таких вещах нельзя даже думать. Надо полагать, люди боятся, что это будет понято совершенно превратно.

Так вот, мы с Томом шагаем по дороге, а с обеих сторон стоят деревья, как торжественно-настроенные люди, и прислушиваются к нашим словам; много деревьев было уже совершенно оголено.

Иногда мы возвращались на ипподром, когда уже бывало очень поздно и совсем темно.

Я больше молчал. Том Минс говорил за нас обоих.

И мы делала один круг за другим вокруг ипподрома, иногда раз двенадцать, раньше, чем забраться в сено, на боковую.