Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

Том неизменно рассуждал о двух вещах – о книгах и о беговых лошадях, но большей частью о лошадях. Смутные звуки вокруг ипподрома и запах лошадей и всего того, что связано с лошадьми, казалось, действовали на него возбуждающим образом.

– Иди ты к дьяволу, Герман Дадли, – вдруг выпаливал он. – Брось мне рассказывать. Я лучше твоего знаю, что говорю. Я больше твоего и лошадей, и людей видел на своем веку. Нет такого мужчины и нет такой женщины – пусть то будет родная мать, – чтобы мог помериться в благородстве с лошадью, – с породистой лошадью, я хочу сказать.

Иногда он долго продолжал разглагольствовать на эту тему, разбирая людей, которых он встречал, давая им характеристики. Он хотел стать со временем писателем и говорил, что когда он будет таковым, то станет писать так, что это будет похоже на бег хорошей породистой лошади. Не знаю, выполнил ли он свое намерение. Он много написал, но я плохой судья в подобных вещах. Впрочем, я бы скорее сказал «нет».

Но когда он садился на своего конька, то говорил как знаток своего дела. Я бы никогда, пожалуй, не полюбил так сильно лошадей и не испытывал такого удовольствия от пребывания среди них, если бы не Том.

Он часто говорил в течение целого часа, разбирая лошадей, их ум, их характер, как будто речь шла о людях.

– Помоги тебе бог, Герман, – бывало, говорит он, схватывая меня за руку, – неужели ты никогда не чувствовал, как клубок подкатывает к горлу? Когда вот такой Пьяный Джо, вытянувшись во всю длину впереди всех остальных, идет первым, и ты знаешь, что он придет первым, и сердце у него здоровое, и ты уверен, что он никому не даст себя побить, – неужели тебя не начинает разбирать, Герман, как будто вино в голову ударило?

Вот в таком роде был его разговор, а немного спустя он начинал рассуждать о книгах и тоже приходил в возбужденное состояние.

У него были такие оригинальные мысли о том, как писать, каких мне никогда и в голову не приходило, но тем не менее эти его рассуждения, я полагаю, послужили к тому, что мне самому захотелось написать этот рассказ.

Что-то внутри меня заставляет рассказать об одном случае, который произошел со мною в то время.

Право, я не могу объяснить почему, но чувствую, что должен рассказать.

Это будет то же, что исповедь для католика, или, еще вернее, пожалуй, как уборка комнаты, если вы холостяк, вроде меня. В комнате становится грязно, постель уже несколько дней не приводилась в порядок, разбросанные вещи валяются на дне шкафа, а иногда и под кроватью. И вот вы принимаетесь за чистку: натягиваете чистое белье на постель и, сняв с себя все, опускаетесь на четвереньки и моете пол, да так, что он сверкает, развешиваете и убираете платье и разные тряпки, затем идете прогуляться. Возвращаетесь домой, а в комнате такой приятный запах, и на душе у вас тоже как-то приятнее.

Вот что я хочу этим сказать.

Эта история тяжелым бременем лежала у меня на душе, и мне еще часто снились отдельные эпизоды, даже после того, как я женился на Джесси и счастливо жил с ней.

Иногда я даже вскрикивал ночью, и вот я сказал себе: «Напиши ты эту проклятую историю и очисти свою душу!» А потому извольте.

Настала осень, и по утрам, когда мы вылезали из-под одеял, разложенных на сене, на чердаке стойла, то замечали повсюду белую пелену инея.

Вместе с нами просыпались и лошади.

Вы знаете, как это устроено в беговых конюшнях – крохотные отделения с крохотными чердаками над каждой лошадью и две дверцы: одна ведет к груди лошади, а другая, наверху, закрывается только на ночь и в дурную погоду.

По утрам верхняя дверца откидывается вверх, так что лошадь может высунуть голову наружу. Обыкновенно такие конюшни имеют от шести до двенадцати отделений; тут же имеется негр, который готовит на всех пищу, и вот он сидит и варит на открытом воздухе, а лошади вытянули головы и смотрят вокруг большими красивыми глазами; вот один из жеребцов завидел кобылу, которая смотрит на него нежным взглядом, и он испускает любовный клич громким ржанием; мужчины смеются – женщин здесь нет, ни следа, даже вокруг, и так как всем хочется смеяться, то они и смеются.

Все это очень красиво, но я не понимал, сколько в этом красоты, пока не познакомился с Томом Минсом и не наслушался его разговоров.

К тому времени, когда случилось то, о чем я хочу вам здесь рассказать, Тома не было со мною. За неделю до этого его хозяин, Альфред Кримборг, взял с собою Пьяного Джо и Тома на бега в Огайо, и больше я Тома не видел.

Поговаривали, что настоящее имя Пьяного Джо вовсе не было Пьяный Джо, что этот мерин в прошлом году побил рекорд в Айове, что Кримборг приобрел его и держал всю зиму в секрете, а потом привез в Пенсильванию под другим именем и очистил на нем круглую сумму.

Я лично ничего об этом не знал и никогда на эту тему не говорил с Томом; как бы то ни было, и он, и Пьяный Джо, и Кримборг – все уехали.

Я никогда не забуду ни этих дней, ни бесед с Томом, ни того, как мы в сентябрьские вечера сидели снаружи, вокруг стойл, а Кримборг – на перевернутом ящике, подергивая свои усы и напевая песенку, слов которой никто не мог разобрать. Что-то о глубоком колодце и о серой белке, которая бегает вокруг колодца. Кримборг никогда не улыбался, никогда не смеялся, но в его спокойных серых глазах иногда мелькало нечто вроде искры, хотя это было нечто еще более неуловимое, чем искра.

Некоторые разговаривали вполголоса, а я и Том сидели молча. Он никогда не говорил так хорошо, как в тех случаях, когда мы оставались одни.

Я хочу упомянуть, что на единственном большом ипподроме, на котором мы когда-либо бывали, в Ридвилле, в штате Пенсильвания, мы увидели старого Гирса, величайшего из жокеев, собственной персоной. Делаю это замечание ради него, если ему когда-нибудь попадется на глаза этот рассказ.

Его лошади стояли в стойлах, противоположных нашим. Я полагаю, что человек, подобный ему, имеет право выбрать какое угодно место для своих лошадей.

Однажды вечером я и Том пришли туда, где он сидел на ящике, похлопывая бичом по земле.

Его прозвали «Молчальник из Теннесси», и действительно, он был молчалив – во всяком случае, в эту ночь.

Мы битых полчаса простояли в молчании и смотрели на него, а потом ушли, и в эту ночь Том говорил красивее, чем когда бы то ни было.

Он заявил, что если дождется смерти Гирса, то напишет о нем свою лучшую книгу, чтобы доказать, что имелся на свете хотя бы один американец, которому деньги не ударили в голову, который не мечтал разбогатеть, или приобрести фабрику, или вообще стать важной персоной.

– Он доволен тем, что сидит вот так, как мы его видели, и ждет, пока не наступит великий момент его жизни, когда он будет нестись на быстром рысаке впереди всех и сумеет всем существом отдаться одной мысли.