Шервуд Андерсон - Кони и люди [сборник litres]

И даже в тех местах, которые называются попросту «дома», происходит то же самое. Белые грумы могут идти в любой из тех «домов», где имеются негритянки, – что они и делают, – но пусть негр вздумает пойти в «дом» и пригласит белую женщину – вы бы видели, что из этого выйдет.

Теперь, видите ли, сидя в собственном доме, – а пока я пишу, жена, Джесси, возится в кухне с пирогом, – я могу спокойно разобраться в том, что произошло.

Теперь я могу доказывать, что те двое негров, которые забрались ко мне на чердак, имели некоторое оправдание в том, что они задумали.

Теперь я могу даже проповедовать на тему о том, как тяжело приходится неграм в нашей стране, – но, поверьте мне, в ту ночь я не отдавал себе такого отчета во всем этом.

Они, представьте себе, были здорово пьяны, и когда один из них сбросил с меня попону – я уж говорил вам, что я разделся догола, – то решили, что перед ними женщина.

У одного из них был фонарь в руке, но стекла были закопчены и не пропускали света. Тело у меня очень белое и гибкое, как у девушки – так мне кажется, по крайней мере, – и негры решили, что один из белых грумов привел меня сюда. Правда, тот сорт девиц, что вертит хвостом вокруг ипподрома и соглашается идти в такую ночь с грумом на чердак, конечно, неважный сорт женщин, но я видел сколько угодно таких в мое время.

Так вот, надо полагать, эти два козла, решив про себя, что я женщина, задумали «слимонить» меня у белого грума, который привел сюда женщину и так беззаботно покинул ее.

– Ты только лежи спокойно, золотко. Мы тебя и не тронем, – сказал один из них со смешком в голосе, в котором слышалось кое-что кроме смеха. Это был того сорта смех, от которого мурашки бегают по спине.

Но что за дьявольское наваждение! Я не мог произнести ни одного слова, ни одного звука. Ведь мне стоило только крикнуть: «Что за дьявол!» – и прогнать их ко всем чертям, но я не мог, понимаете ли, не мог. Я изо всех сил пытался крикнуть, так что почувствовал боль в горле, но оттуда не выходил ни один звук. Я продолжал лежать и глядеть на них.

Что за дикая ночь! Я никогда не переживал такой ночи ни до, ни после этого.

Был ли я испуган? Знаете, я вам правду скажу, – я был до ужаса испуган.

Ибо надо мною склонились огромные черные рожи и я почувствовал на лице их пьяное дыхание. Их белки сверкали при свете закопченного фонаря. И в самой середине глаз плясал тот огонек, о котором я раньше говорил, – что виден в глазах дикого зверька, которого вы спугнули ночью в лесу.

Загадка! В течение всей жизни я мечтал – у меня никогда не было сестер, а в то время не было и возлюбленной, – я грезил и мечтал не просто о женщинах, но о чистой, невинной девушке, которую Бог специально для меня создал. Уж таковы все мужчины. Сколько бы ни повторяли: «Да провались они, все бабы!» – они тем не менее лелеют в душе те же грезы, что и я.

Теперь у нас появились женщины, которые заявляют: «Мы ничем не хуже мужчин и будем делать все, что делают мужчины», но они сильно ошибаются, если надеются когда-нибудь раздобыть себе муженька.

Так вот и я тоже изобрел в своем воображении принцессу с черными косами, с гибким, словно тростинка, телом, и о ней я постоянно грезил.

Я представлял ее себе робкой и пугливой; она никогда ни с кем, кроме меня, не станет делиться своими чувствами. Я так и рисовал себе, что если когда-нибудь найду себе такую женщину во плоти, то я буду сильный, смелый, а она – робкая, пугливая.

И вот теперь я сам был этой девушкой!

Я трепыхался, как рыба, только что снятая с крючка. А то, что я сделал потом, никоим образом не было мною заранее обдумано. Я был пойман, и я пытался изловчиться – вот и все.

Оба негра прыгнули на меня, но фонарь погас при их первом приступе, и мне удалось выскользнуть из их рук.

А тут мне еще повезло, и мои ноги сразу нащупали то отверстие, сквозь которое сбрасывают сено лошадям и которое служит нам, грумам, для того, чтобы забираться на чердак на ночлег.

Я соскользнул вниз, нисколько не заботясь о лестнице.

Не прошло, кажется, секунды, и я уже вылетел из стойла в дождь, мрак и слякоть, а оба черных неслись за мною по пятам.

Не могу сказать, как далеко и как долго они гонялись за мною. Темень стояла непроглядная, дождь лил не переставая, и дул сильный ветер. Конечно, мое белое тело должно было выделяться во мраке. Видели ли они меня или нет – не знаю, но я был уверен, что они меня видят, а я их, чернокожих, видеть не мог, и это удесятеряло мой ужас.

Каждую секунду мне казалось, что они вот-вот поймают меня.

Вы, наверное, знаете, как это бывает с человеком, когда он взволнован и до крайности напуган.

Весьма возможно, что эти два негра еще некоторое время гнались за мною через ипподром, вплоть до группы деревьев, расположенной позади, но возможно также, что после нескольких минут охоты они устали, вернулись к себе и легли спать – тем более что они были сильно под хмельком, как я уже говорил, и, может быть, попросту дурачились.

Но если оно и было так, то я этого не мог знать. Я мчался что было сил и все время слышал какие-то звуки – вероятно, они происходили от дождя, падавшего на мертвую листву, и от завывания ветра среди оголенных деревьев. И что вероятнее всего – меня больше всего пугал звук от моих собственных босых ног, когда я наступал на сучок или на что-нибудь в этом роде.

Мне казалось, что как раз возле моего уха все время раздается какой-то странный, жуткий и непрекращающийся звук, похожий на тяжелое дыхание сильного человека. Надо полагать, что мое собственное дыхание отдавалось у меня в ушах. И мне слышался тот смешок, который раздался там, на чердаке, – тот самый, от которого мурашки бегают по спине. Конечно, каждое дерево, мимо которого я бежал, казалось мне человеком, готовящимся протянуть руку, чтобы поймать меня, вследствие чего я шарахался в сторону и – бух! – наскакивал на другое дерево. Я не переставал ударяться плечами о деревья, и у меня вся кожа была ободрана; при каждом столкновении с деревом мне чудилось, будто огромная черная лапа опустилась на меня и рвет мясо со спины.

Не знаю, сколько времени это продолжалось – может быть, час, может быть, пять минут. Но сколько бы то ни было – ни мрак, ни мой ужас не рассеивались, и я не мог бы, ради спасения моей души, крикнуть или произнести хотя бы один звук.

Почему я не мог, не знаю.

Может быть, потому, что в эти минуты я был женщиной и в то же время вовсе не был женщиной?

Может быть, потому, что мне страшно стыдно было, что вот – я вдруг стал женщиной, и я слишком боялся мужчин, чтобы решиться проронить этот звук? Я ничего в этом не понимаю. Это превосходит мое воображение.

Факт тот, что я не в состоянии был и слова произнести. Я снова и снова пытался крикнуть, горло мое ныло от этих попыток – но тщетно.