Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Всю дорогу собиралась с силами, но так длинно нужно было рассказывать… Около дома, на прощанье, попросила Руфь и Сережу:

— Завтра зайдите навестить болящую. Только обязательно…

В дальнем конце коридора, у открытой кладовушки, стоял Ефим Карпович. Увидел Викторию, захлопнул кладовку и быстро ушел в кухню, точно спрятался.

«Что с ним? Пройду сразу к маме».

Дернула дверь — заперто, постучала — тихо. Тут же вырвала листок из тетради, написала крупно карандашом: «Мамочка, приди ко мне сразу же, я захворала» — и сунула привычно за тесьму на обивке двери.

Свою комнату Виктория не узнала: загромождено, все раскидано, как в бреду. Незнакомый сундук, окованный железными полосами, посередине, и чемоданы… Под вешалкой выстроены три мешка муки и четыре туеса. Мамино атласное одеяло, ее платья, котиковое пальто разбросаны на кровати. Под окном — две картонки… «Собирается, что ли? Где же она?» — и увидела на столе у лампы пухлый штемпельный конверт, без адреса, незаклеенный. Из него высыпались и разбежались золотые пятерки. На клочке бумаги знакомым почерком написано:

«Витка, дочура моя! Так ужасно все вышло! Англичанин этот, Десли, с которым нужно ехать, прислал нарочного с Узловой (там его поезд), что вечером выезжает на восток и ждать не может. Пришлось собираться как на пожар. Конечно, массу вещей перезабыла — ты потом привезешь. Куда ты пропала? Правда, Нектарий уверяет, что ты бы сегодня ни за что не поехала, а прощанье было бы одно мученье. Но я все равно укладывалась и так плакала, даже распухла вся. Я ничуть не сержусь, дочура моя нехорошая, хотя ты вела себя ужасно и Нектарий очень возмутился. Как одумаешься, обратись к Кузьме Наумовичу — управляющему Нектария. Он тебя отправит, ему дано распоряжение. Шатровский тоже предупрежден и поможет тебе. Не упрямься, любимая моя доченька, брось глупые фантазии, приезжай скорей! Нектарий добрый — он простит все. Крепко тебя целую. Твоя мама.

Р. S. Все платья и котиковое пальто я тебе дарю — у меня есть другое. Еще целую. Ради бога, за Станислава не выходи — он легкомысленный, и его непременно расстреляют. Приезжай скорее. Ираиде за месяц вперед заплачено. Целую миллион раз. Мама».

Виктория выбежала в коридор, кинулась к комнате матери. На двери белела ее собственная записка. Выдернула ее, побежала в кухню. Ефим Карпович бросил в бачок ковш, которым наливал воду, сдал разглаживать усы.

— Когда… мама уехала?

— Часу, однако, в двенадцатом.

Ходики на стене показывали десять минут четвертого.

— Я уверял Нектария Нектариевича, что вы на экзаменте…

— Да?

— А Лидия Ивановна плакали сильно…

— Да?

— А Нектарий Нектариевич не велели им про экзамент сказывать… — Ефим Карпович замолчал.

— Спасибо, — она повернулась и пошла.

— Обедать не станете?

— Нет.

— Чайку, может, горячего? — жалобно крикнул он вслед.

— Не надо.

Села на кованый сундук, держа в руках обе записки: матери и свою. Перечитывала, ничего уже не понимая, повторяла шепотом:

— Мамочка. Мамочка… — и разводила руками, и покачивала горящей головой. Мир раскалывался, разлетался вдребезги, рассыпался в пыль, заволакивал сознание. И в рассыпавшемся мире она осталась одна на горбатом сундуке. Далеко, далеко, куда не достать даже мыслью — отец. И в другом краю вселенной, под огромной тенью Нектария — мать.

Пыльная завеса оседала, и опять она перечитывала скачущие слова, пожимала плечами, шептала:

— Мамочка…

И опять все трещало, клубилось вокруг, затухало сознание. Холод охватил мучительным ознобом. Сидеть уже не могла, и туда, где блестит одеяло, не дойти. Опустилась на горбатую твердую крышку сундука.

Как стучат в голову. Сколько уже? Что за серые развалины? А-а-а! Опять в голову… это Станислав Маркович. Ни подняться, ни ответить. Опять…

— Мне сказали, что Лидия Ивановна…. Где вы? — Он подошел, наклонился, приподнял ее, горячую, вялую, взглянул в лицо:

— У вас жар!

— У меня тиф.

Пекло невозможное. Хорошо, сообразила взять зонтик, — через платье пропекает, а руку просто жжет. Половину лета провалялась. Придется все-таки посидеть — колени подламываются. Там, у воды, бревна свежие.

Ступая на землю с деревянного тротуара, Виктория чуть не упала — совсем ослабли ноги. И вдруг отчетливо вспомнилось: так же дрожали ноги, цеплялись за мягкую землю, и, насквозь мокрая, лязгая зубами на ветру, смеялась как дурная…

Меньше года прошло, а состарилась на сто лет. Не представить никак, что всего год назад радовалась зеленой траве, цветам, солнцу, лесу, гонялась за белкой… И даже это платье с утра веселило на целый день. И за каждым деревом, за углом дома, за незнакомой дверью ждало счастье. А что это такое — счастье?

От бревен пахло смолой, за рекой зелено, темнеет лес в дымке. Ветер душистый с того берега. На лодке бы… Нет, я никогда не полюблю, я не люблю его. Ольга, помнишь, как мы дали друг другу слово выйти замуж только по любви? А если полюбила без ответа? И другого уж не полюбить. Тогда? И если человек тебя от смерти спас?.. Два раза даже…

Голова кружится. Наверное, зря не послушалась доктора. Нет, не дойду. Посижу еще немного. Ноги как жерди, а руки… как в чеховском рассказе — можно анатомию изучать. Скелет. «Нельзя стать настоящим человеком, если не пройдешь тяжелых испытаний». Нет, я не стала человеком. Мне просто нестерпимо плохо, тетя Маришенька, от всех этих испытаний. Была бы настоящим человеком, ни на что не глядя уехала бы тогда с Настей к партизанам. Там каждый день со смыслом. Все равно не удержала маму. И Озаровский… И проклятый этот тиф…

Одиннадцать дней температура была выше сорока. Разламывалась голова, и ни минуты сна. Сознания не теряла — все видела, слышала, понимала, помнила. Но рядом с настоящим так же отчетливо видела и слышала то, чего не видели и не слышали другие. И это было важно, а не то, что происходило тут, в комнате.

Нектарий, огромный как печка, до самого потолка, гудел; «Папеньки вашего нет… Каменные гости…» — «Уходите! Папа вернется с большевиками. А поручик — не поручик, он большевик!» Свинцовые руки сжимались в кулаки: «Пока последнего «товарища» не захороним…» — «Уходите. Мама не может любить предателя!» И откуда-то: «Хочу спокойно жить. Хочу весело жить!» — «У тебя нет сердца! Ты предала папу, меня». Без сил проваливалась куда-то в темноту…

— …Сейчас сменим лед.

…Видела встревоженное лицо Станислава Марковича, печку, ширму с аистами. Принимала порошки, микстуры, пила клюквенный морс, в целебность которого так верил Ефим Карпович. Ни о чем не просила, отвечала на вопросы. Не спорила, когда в комнате переставляли вещи, внесли отцовский диван, загородили ширмой с аистами, чтоб там поселился Станислав Маркович. Казалось, это совсем неважно. И то, что ухаживали за ней Станислав Маркович и хозяин, не странно и тоже безразлично.