Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Он сел, как всегда откинувшись из-за своей толщины, это придавало ему высокомерный вид. Дал себе отдышаться, посмотрел на ее стол, заваленный учебниками и тетрадями:

— Экзамены сдаете?

— Да. Экзамены сдаю. — Оттого что повторила вопрос, ответ получился ироническим.

Он снисходительно усмехнулся, но она опять заметила, что прежней свободы, уверенности у него нет.

— Не думал я, однако, что у вас всерьез это… медицина-то ваша.

Она молча повела головой, как бы говоря: «Ну что ж — вы не думали, а вот оказалось…», не поддержала нейтральную тему и вынуждала его переходить к основной.

Он вздохнул тяжело и длинно, откашлялся.

— Вы, видно, догадываетесь о цели моего посещения?

А! Ни к чему эти долгие подходы-подъезды!

— Не догадываюсь, а знаю.

— Знаете. Так. — Подождал, не начнет ли все же она этот трудный разговор, не дождался: — И что же соизволите мне ответить?

Ответила небрежно, как о деле, не вызывающем никаких сомнений:

— Некуда и незачем нам с мамой удирать. — «Если б не трещала башка и не висела недоученная минералогия — одно удовольствие дразнить «хозяина».

Он переставил тяжелые ноги и оперся руками на колени, будто готовясь к нападению:

— А чем вы уж так привязаны к чужому вам городу?

— Тем, что учусь в университете, тем, что папа здесь будет искать нас. Да вообще, кроме Москвы, никуда не собираюсь отсюда.

Нектарий нахмурился:

— Не то нынче время, Виктория Кирилловна, чтоб с такой детской легкостью рассуждать, решать. Это может жизни стоить.

— Жизни? Кому и почему?

Он встал. Как большой зверь, неслышно ступая мягкими ботинками, прошел в одну сторону и в другую; только пол покрякивал под его тяжестью. Виктория, по-прежнему опершись на спинку кресла, следила за ним. Он остановился у окна, лицо его оказалось в тени.

— Я родился, вырос, долгую жизнь прожил в этом городе, Виктория Кирилловна, — глухой голос гудел и вздрагивал. — Это моя родина, мой дом. Извините за патетику, — часть души моей. И если уж я решаюсь покинуть его, стало быть, причины веские.

— Для вас — веские, может быть.

Нектарий молчал. Тень абажура смягчала его черты, но видно было, как жарко блестят обычно холодные глаза. Оплывшие щеки тянули вниз углы маленького рта, придавали ему брезгливое выражение, двойной подбородок почти закрывал белоснежный воротничок рубашки. Нет, не может мама такого любить.

Надвигалась самая сложная минута, голова разламывалась, и даже спину сводило.

— Виктория Кирилловна, — он отвел взгляд и, кажется, рассматривал портрет тети Мариши над кроватью. — Вы ведь уже не ребенок, вы взрослая барышня, и вам знакомо великое чувство любви. Я никогда не забуду ваши глаза, неотрывно следившие за тем прекрасным юношей. Я искренне горевал, глубоко вам сочувствовал, узнав о его гибели.

Виктория повернулась к письменному столу, на тетради прочла: «Минералогия. В. Вяземская», в нижнем углу карандашом: «Остаемся в химическом?» — и ответ Руфи: «Мы с Дусей — в баню после обеда». Переписка недавних, еще радостных дней. Спокойствие нарушилось. Не надо вспоминать.

Нектарий подошел к стулу, где давеча сидел, и стал прямо против нее:

— Не хочу бередить вам сердце, Виктория Кирилловна, но надеюсь, что вы поймете меня, не осудите. Не вина, а беда моя в том. — Он взялся за спинку стула — в ладонях скрипнуло дерево, так сильно он сжал их. — Я люблю вашу маменьку, люблю крепко довеку. Нельзя мне разлучиться с ней, невозможно. — Голос звучал все глуше, говорил он прерывисто, короткими вдохами хватал воздух. — Лучше в могилу живому.

Как принять такую исповедь? Нектарий не дождался ответа.

— А ясно, что будут здесь «товарищи». Ненадолго, конечно, а все ж таки. Вы политикой интересуетесь, я знаю, — должен сказать вам, что адмиралова песенка спета. Недаром союзники, хотя сами же его поставили, медлят с признанием. Гайда ему ультиматумы пишет, Жанен вовсе на него не оглядывается. А фронт весь в дырьях, на железной дороге, как в хламной лавке, завал. Население обижено, раздето, разуто, с того и в банды идет.

Ей было интересно слушать и не хотелось говорить, а он все горячее, откровеннее делился тревогой и обидой с дочерью офицера, с невестой погибшего поручика. Пусть!

— Бандам внимания должного нету! А они, как бродило, все вокруг себя вздымают. Села пошли с топорами да с вилами, а хлеб сеять-убирать кто станет? К осени голодуха придет, как в Расее, тиф и сейчас косит… — он махнул тяжелой рукой. — Подумать страшно, какой в Сибирь разор придет.

Она спросила холодно:

— Значит, в трудное время родину бросить надо?

Снова скрипнула в его ладонях спинка стула, и он опустил взгляд:

— Напрасно обижаете, Виктория Кирилловна, за родину я жизнь положил бы. Только здесь, верьте опыту, делать больше нечего. Юденич под Питером уж стоит, Деникин на юге разворачивается — там и место действовать. Наш-то адмирал пузыри пускает. — Он заложил руки в карманы широченных брюк. — Капитал мой в американские банки переведен. Найду выгодные дела, и все прибыли — Деникину ли, Юденичу ли — на помогу. А ехать английский промышленник (он тут большой интерес имел у нас прежде) зовет в своем поезде до Владивостока. А там уж — куда душе угодно. Хоть в самый Питер, — Юденич, поди, скоро управится. — Чуть наклонив голову набок, он смотрел на нее полуулыбаясь, довольный своей прозорливостью и планами.

Виктория молчала. Молчание беспокоило его, пожалуй, сильнее, чем возражения. К тому же она боялась сорваться, сказать лишнее. Он вдруг, будто упустил что-то важное, чуть взмахнул руками, досадуя на себя, и дружески улыбнулся:

— Да… Вам-то, само собой, интереснее в Париж, в Сорбонну. Там получше медицине обучают, чем в отечестве нашем. Язык французский для вас как родной. — И, так же улыбаясь, ждал ее ответа, — ведь самое трудное сказано, а что она могла возразить, когда все им предусмотрено и даже ее будущее нарисовано так соблазнительно?

— Я с детства мечтала побывать в Париже. — Увидела, как он свободным движением поправил стул, собираясь сесть, и сказала раздельно, с усилием: — Только сейчас никуда отсюда не поеду. И все.

Нектарий не сел, шагнул к ней:

— Вы должны. Это ваш дочерний долг.

— У меня есть долг и по отношению к отцу.

Нектарий вздохнул, отступил и тяжело оперся руками на спинку стула:

— Больно огорчать вас, Виктория Кирилловна, но — рано ли, поздно ли — придется вам узнать. Папеньки вашего нет в живых.

Отлично понимала, что от слова не станется, а слышать не могла, когда об отце говорили как о мертвом.

— Он жив. Я знаю — жив.

Нектарий широко развел руки и наклонил голову в знак печали:

— Рад бы надеяться с вами. Верьте слову, как о брате родном, во всех воинских присутствиях, во всех больницах по пути до Омска, ни перед какими трудами не останавливаясь, наводил справки. Ответ один отовсюду — не значится.