Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Если б и не любил Настю, я не нужна ему все равно. Ничтожество. «Нервное потрясение, возьмите себя в руки». Смысл-то? Взять, не взять, — кому нужна? Не смогла помочь, повернуть. Упустила человека. Теперь носите цветочки, товарищ мамзель.

Долго сидела на скамейке, смотрела на розовый мрамор, под которым с 1883 года покоились молодые супруги. Из-за старого кедра вышло солнце, стало припекать. Пора идти, а то опять разговоров с матерью не оберешься. Кружила переулками, чтоб никого не встретить.

— Господи, до чего исхудала! Одни глаза и косы, — опять ужасалась мать. — Возьми ты себя в руки — ведь не вернешь! Скорей надо обедать, — и три раза нажала звонок. — Что ты там наболтала у Шатровского, дурочка моя?

— Ничего не наболтала. Врать я не стану.

— Дурочка! Им посылать донесение в Омск, нельзя же написать, что Озаровский разочаровался в правительстве. За мной присылали, пришлось давать показания.

— Ну и черт с ними. — И подумала: «Слава богу, что больше не вызовут. Все равно все бессмысленно. И оскорбительный допрос… Хотя ему теперь действительно все равно».

Следователь-иезуит весьма светски извинился за «вторжение в интимную жизнь», потом грубо выспрашивал: «Каковы были отношения с покойным? Чего он добивался? Какие происходили между ними размолвки, бурные объяснения, в частности в трагическую ночь? И что Виктория Кирилловна считает причиной рокового решения?»

— До «трагической ночи» видела Озаровского два раза, даже имени его не знала. Какие могли быть «размолвки»? Причина ясная: весь вечер твердил Озаровский об одном — о разочаровании во власти, называл ее «смердящим трупом».

Следователь дернулся, будто его по голове стукнули, глянул на Шатровского. Генерал долго кашлял:

— Гм… Допустим, не выражал словами… Гм… но признаки внезапной вспышки… гм… любви?

Она разозлилась:

— Какие признаки? Какой еще любви? — И с напором объяснила: — Отвратительно было ему командовать карательным дивизионом. — Озаровскому это уже не могло повредить.

Генерал опять кашлянул, следователь улыбался.

— Бога ради успокойтесь! Вы не виноваты, что не любили бедного капитана. Мы добиваемся только истины!

— Вот истина: твердил о разочаровании во власти и стихи Блока читал…

Следователь перебил:

— Ах, стихи… — Посмотрел на генерала. — Понятно.

Шатровский произнес глубокомысленно:

— Александра Блока. Стихи. — И стал говорить, будто лекцию читал, что люди талантливые в большинстве беспринципны и ненадежны. Вот Озаровский, образованный, дисциплинированный офицер, пользовался авторитетом даже у солдат, но его мать — художница, и это, по-видимому, сыграло свою роль…

Следователь вдохновенно строчил протокол допроса, и нельзя было уйти. В протоколе перечислялось: «…Ужинали, беседовали, поехали кататься, гуляли по берегу…», а затем шли пошлые двусмысленные фразы: «…Говорил об ужасном разочаровании, одиночестве, драме жизни… Весь вечер не отходил ни на шаг… Страстно читал лирические стихи…», и в конце: «Несомненно, личная драма привела к разочарованию в жизни и столь печальной развязке».

— Вовсе не то я говорила! — «Зачем сказала про стихи!»

— Виноват! Это ваши слова: «Разочарования… лирические стихи… личная неудовлетворенность». Это же были его личные — поймите! — личные разочарования!

Увидела, что с этим скользким типом спорить бесполезно:

— Не подпишу, — и встала.

Ее уговаривали не чернить память покойного капитана, потом следователь сказал:

— Ну, подумайте денек-другой, успокойтесь. Мы вас еще пригласим.

Не пригласят, слава богу. И повезло, что Агния Васильевна пришла сегодня к обеду, мама занялась ею, и можно поскорей к себе.

Ничего впереди. Отрублено. Голова болит, не проходит с той ночи. Сколько уже? Пятый день. А может быть, год? И сколько еще? Сплю — не сплю — все одно и то же. Тяжелеет тело, не двинешься, и видится голубое лицо в крови, недоумение в глазах и улыбка. И другое лицо на снегу… И другое… И никуда, никуда… Вернуть — не вернуть, забыть — не забыть. Не видеть бы. Заснуть бы без снов, надолго. До папы. Не могу, не нужна, ничего впереди. Не могу, не нужна, не могу, — не видеть, не видеть бы…

Кто стучит? Пусть. Нет меня дома. Руфь с Сережей опять: «Как ты можешь? Знаешь, знаешь, а повторить-то не вред! Анатомия же! Дружинин же! Как не стыдно!..» Постучат и уйдут. Анатомия… завтра? Ну и пусть — все равно уже. Все равно не открою, хоть час стучите. Дома нет. Гуляю.

Сон не сон, все то же и то же. Распутица ночная. Чугунная голова, рукой не шевельнуть, не подняться. «Чтобы распутица ночная от родины не увела». Блок. Он с большевиками. «Люди талантливые беспринципны и ненадежны», — дурак! Не могу думать. Совсем не могу. И все видится как в кинематографе, только медленном и плавном… Опять стук. Станислав Маркович. Все равно не хочу. Гуляю я. Гуляю.

— Ополоумела! Одетая спит! Идем ужинать. Что я расскажу тебе!

День? Ночь? Сон? Где? Мама зачем?

— Не смотри сумасшедшими глазами! Идем, — есть хочу, как сорок тысяч братьев…

— Я не хочу.

— Опять! Ну, мне с тобой поговорить надо. Серьезно очень. Ну, вставай же.

Серьезные разговоры с матерью хорошего не приносят.

— Сейчас. Иди. Приду.

Мать, умытая, розовая, с аппетитом ела котлету. Возле тарелки лежало письмо — на большом листе, крупным почерком. От кого? Виктория села на отцовский диван. Так же сидела в тот вечер, когда уезжал папа.

— Понимаешь, — таинственно, с какой-то веселой обреченностью начала мать, — необходимо уехать…

— Куда? Кому необходимо?

— Мне… то есть нам. Нам, — она показала пальцем на нее и на себя. — Нам нужно…

— Зачем? Что ты говоришь — не понимаю…

— Вот именно — не понимаешь! Не будь ребенком. Не такое, знаешь ли, время. И оставь привычку перебивать. Съела бы, право, котлетку — нежные такие! Ну, слушай. Мне привезли из Омска письмо от Нектария… — Мать пробежала взглядом по листу. — Вот: «Фронт трещит, а «верховный» все в игрушки играет…» Я тебе рассказывала, у меня тоже от Колчака ужасное впечатление. Не мужчина, а тряпка. Дутов куда крепче. И веселый… Ну, дальше: «Генералитет занимается подсиживанием друг друга… На фронт гонят необученных солдат, ни единого разу не стрелявших. Хваленый корпус Каппеля растрепан красными начисто…» Понимаешь? — После каждой фразы мать многозначительно взглядывала на Викторию, — казалось, она играет какую-то весьма сведущую в политике ученую даму. — Ты понимаешь?

— Это из газет видно. Так что?

— Как «что»? Ничего не понимаешь! Слушай еще: «Все чаще сообщения: перебив офицеров, часть предалась красным». Непонятно? «Союзники грозятся отозвать свои войска… Описывать здешний развал бумаги не хватит. Однако ясно: здесь ставка бита», — и, особенно выделяя каждое слово, мать прочла: — «Надобно нам немедля уезжать во Владивосток и далее, в Америку ли, Францию ли — будет видно». — Мать прихлопнула письмо кулаком, будто печать приложила.