Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Да, да, поразительно. Феноменально.

Станислав Маркович тянул за рукав:

— Съешьте что-нибудь. Ведь опьянеете. — Беспокойно спрашивал: — Что он там говорит? Не очень-то слушайте. Что говорит, а?

Она смеялась:

— А вам какое дело? Что за контроль? Кто вы такой?

Зачем-то игриво поглядывала на молоденького офицерика, похожего на пухлую девочку, — он не сводил с нее круглых глаз. Озаровский казался расстроенным, и она часто встречала его остановившийся, будто испуганный взгляд. От него стыло в груди, и она не выдержала, протянула к нему рюмку, задорно и нежно, подражая матери и стыдясь того, что делает, сказала:

— Что вы сегодня хмурый? Не смейте смотреть на меня тоскливыми глазами. Чокнемся, и будьте счастливы!

А француз все жужжал о Фрейде: мудрая старая поговорка «cherchez la femme» [17] Ищите женщину (франц.). подтверждается наукой, — в русской революции тоже надо искать женщину. Виктория смеялась, но не слышала своего смеха. Из вавилонского смешения звуков выделялся истошный крик: «Ка-а-аторжно смешно!» — это время от времени орал усатый офицер, что сидел возле матери. Джобин разглядывал мать с удивлением и азартом. Она чувствовала себя как рыба в воде, улыбалась Виктории, подмигивала, будто говоря: «Весело?» Откуда-то в руках матери появилась гитара. Несколько аккордов, и настала тишина. Мать сказала:

— Агничка, спой. Просите Агнию Васильевну все!

Чуть располневшая миловидная женщина с темным пушком над губой показалась Виктории знакомой. Да, она бывала у матери еще в Москве, очень хорошо говорила об отце… может быть, любила?

— «Бирюзовые златы колечики эх да раскатились па-а лужку», — низкий сочный голос словно рыдал. — «Ты ушел, и твои плечики скрылися в ночну-ую мглу».

В ночную мглу? Сани рванулись и пропали во мгле… Виктория залпом выпила полную рюмку, — голова и без того кружилась, — повернулась к Станиславу Марковичу, сказала первое, что пришло на язык:

— Вы знаете, что секс правит миром? Австрийский ученый Фрейд…

Он сморщился, как от боли:

— Боже мой, вы совсем пьяны!

Наплыл туман, она смеялась, чтобы не плакать. Смутно чувствовала, как Станислав Маркович крепко взял ее за локти и куда-то вел. На диване он опять оказался рядом, а с другой стороны опять француз. Стол уже был отодвинут, посреди комнаты два офицера выбрасывали ноги в присядке. Француз дышал в ухо, все твердил, что по учению Фрейда надо следовать зову секса: хотите поцелуя — не откладывайте его! Она откинулась на спинку дивана, смеялась, дразнила:

— А если не хочу?

— Пристает?

Откуда он взялся, этот, с лошадиными зубами, верхом на стуле?

— Пристает? Слуш-ште, спросите его, — он показывал пальцем на француза, а пьяный язык еле ворочался, — сто десятин строевого леса не купит? Слуш-ште, только деньги на бочку. Доллары, иены, франки, черт с ним — николаевки. Керенок не возьму. Спросите.

Офицер подъехал вплотную, стул прижал колени Виктории. Она повернулась к Унковскому, а он смотрел в сторону. Обиделся? Все равно.

— Ну, спросите, переведите! Что вам, жалко?

Француз смеялся и грозил ему пальцем — понял без перевода.

В голове гудело, кто-то диким голосом пел: «По улице идут три ку-урицы», долетал смех матери, топот пляски.

— Ну, лес не надо? Сахарин? Спросите: три вагона купит? Слуш-ште, дешево! Хрен с ним, — за керенки. Только — на бочку… Спросите!

Рука француза воровато ползла по ее спине. «Каторжно смешно!» — рявкнул дикий голос.

Ведь это все отвратительно, а ей не отвратительно. Прежняя, тети Маришина, папина Виктория умерла совсем. И будет жить чужая, с туманом в голове и льдиной в груди. Все равно. Все — все равно. Зачем идет сюда Озаровский? Взял за плечи этого «деньги на бочку»:

— Уступите мне вашего буцефала, штабс-капитан.

Тоскливые глаза Озаровского так близко, зачем он так отчаянно смотрит?

— Что с вами сегодня? — они одновременно сказали эти слова.

Виктория попробовала засмеяться:

— Возьмитесь за черное, загадайте желание.

— У меня нет желаний. Загадывайте вы.

— У меня тоже нет.

— Ну, зачем! Все впереди у вас. Вы понесли тяжелую утрату, но… заживет! Вы так молоды. Только всегда ищите чистую, справедливую… — Он тяжело вздохнул, и еще раз, еще тяжелей: — «Чтобы распутица ночная от родины не увела».

— Как вы сказали?

— Господа! — рявкнул усатый офицер. — Внимание! Силянс! Молчание!

В неожиданной тишине разговаривать стало нельзя. Мать перебирала тихо струны, потом подняла голову. «Он говорил мне: будь ты моею», — голос лился свободно, она будто старалась понять: как случилось? почему обманута? как жить одной? «Но не любил он, нет, не любил он, нет, не любил он меня».

Зажать, сдавить боль. Аплодисменты, крики оглушили и опять словно отделили от всех ее и Озаровского. Он опять смотрел ей в глаза:

— Зачем вы здесь? Совсем вам не надо…

— Пожалуйста, оставьте! — «Только не зареветь! С ним нельзя кривляться и болтать чушь». — А вы про какую «распутицу»?

Он не отвел скорбного взгляда, стал медленно отстегивать клапан грудного кармана. Руки дрожали, не слушались, наконец он достал какие-то бумаги, выбрал одну, дал Виктории.

«Капитану Озаровскому А. Г. приказываю: 1) принять командование… сводным артиллерийским дивизионом… 2) отбыть… на соединение с отрядом атамана Лютикова… против красных банд, непрерывно нарушающих железнодорожное движение… 3) при подавлении мятежа… руководствоваться приказом особоуполномоченного…»

Виктория вернула бумагу Озаровскому. Она видела перед собой не его лицо, другое. Туман в голове рассеялся. Завтра утром Озаровский с артиллерией отправится туда, куда Настя должна вернуться, где… Не все ли равно — кто. Большевики. Что надо сделать? Озаровский протянул ей другую бумагу:

— Приказ особоуполномоченного…

— Спасибо, знаю… — Запомнила: «Расстреливать каждого десятого… заложников… жечь деревни…» — читал ей Станислав Маркович. Кстати, куда он делся? Ага, ходит у окон, поглядывает обиженно.

— «И сам не понял, не измерил, кому я песни посвятил…» — обреченно сказал Озаровский.

— Вы, значит, каратель? — Рассматривала его бледное, растерянное лицо, и почему-то уже не было жалости.

— Не смотрите так! — Он закрыл лицо, бледные пальцы дрожали. — «И сам не понял…» Я же во имя справедливости, культуры, нравственности… И вдруг — ничего! Смердящий труп. — Он сжал пальцами лоб. — Я не жандарм, я не могу расстреливать… За что? О, боже мой, Россия! — И снова закрыл лицо. — «Мои погаснут небеса».

Хором орали: «Па-а ули-це идут три кури-цы». Тренькала гитара, усатый пел и вытопывал «барыню», пьяно улыбалась ему Агния Васильевна, два офицера просматривали на свет, нюхали и отставляли под стол винные бутылки. Мать, развалясь в кресле, отдала одну руку в распоряжение француза, другой перебирала жемчуг на шее и поглядывала на Джобина — он с азартом говорил ей что-то.