Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория тихо, чтоб не дать себе сорваться, спросила:

— А какое отношение мы имеем к Нектарию? Почему он решает, что нам «надобно»?

Мать огорченно и покорно опустила голову:

— Он — мужчина.

— Так что? К нам-то какое он имеет отношение?

Мать сосредоточенно собирала крошки на скатерти:

— Он любит меня.

— Ну и что?

— Заботится. Некому же обо мне… о нас позаботиться!

— Не нуждаюсь я в его заботе.

— Не нуждаешься? — Мать скрестила руки на груди, прищурилась. — А чей хлеб ешь?

— Как?.. То есть… мы живем не на твое жалованье?

Лицо матери порозовело:

— Дурочка! Жалованье-то мне платит кто?

— Ты его зарабатываешь. Ты прекрасная артистка. Публика идет ради тебя…

— Конечно. Знаю. Но понимаешь… — мать вздохнула. — Ты ведь уже взрослая, Витка, ты должна понять, — и дружески, будто советуясь, сказала: — Невозможно в такое время женщине быть одной… одинокой.

— У многих мужья в армии… в России. Почему ты…

— Но ведь я-то… — Голос матери дрогнул: — Я — вдова…

Виктория вскочила:

— Не смей! Папа жив. Я знаю.

— Что знаешь? — крикнула мать со слезами и тоже вскочила. — Я в военном министерстве сама — там очень любезные люди! — сама все, решительно все перевернула! Нигде, ни в одном списке отца нет!

— Ничего не значит!

— Значит! Значит, до Омска даже не доехал. На какой-нибудь мерзкой станции от тифа умер… — она вытирала слезы рукавом халата.

Виктория смотрела на нее, решала, сказать или нет? «Если она расскажет Нектарию, а он… Отцу — все равно, а я-то ведь могу еще пригодиться».

— Сколько ночей о нем проплакала… Не хотела тебя волновать…

Нет, не расскажет она Нектарию.

— Мама, — подошла, села на ручку кресла, обняла мать, — папа жив, я знаю. Ты прости — мы не могли тогда тебе сказать: он не поехал в Омск. Он ушел в Россию — в Красную Армию. Он не мог стать под знамя Жанена против народа…

Глаза матери все расширялись, она оттолкнула Викторию, замахала руками, будто отгоняя страшное видение:

— Нет! Нет! Не может быть! Нет, нет, нет…

— Правда же! Хочешь, принесу папино письмо с дороги?

— Нет, нет, нет! — И зашептала, прижав руки к побелевшему лицу: — Сожги! Нас расстреляют. Сожги его.

— Сожгу. Но папа-то жив. Куда же нам ехать?

Мать оперлась локтями на стол и подхватила в ладони свою отяжелевшую голову. Виктория снова обняла ее, старалась заглянуть в глаза:

— Все будет хорошо, мама. Дождемся папу, уедем опять в Москву. Все будет хорошо, увидишь.

Мать отстранилась, уронила руки на колени.

— Ты сошла с ума. — Еле слышно тусклым голосом сказала: — Ждать большевиков? Все порядочные люди бегут, а мы, как дуры, сядем их дожидаться.

— Никто порядочный не может быть за Колчака. Вот Озаровский, хороший, честный, не мог…

— Не ври! — оборвала мать. — Свернула ему голову! — И вскрикнула со злостью и слезами: — Но он! Кирилл Николаевич! За моей спиной! Благородство, принципы, честность! А сам… низко обманул!

— Да разве можно было? Ты проболталась бы. И он бы погиб…

Лидия Ивановна будто не слышала, ссутулилась, смотрела в пространство, слезы падали на японский халат. Виктория видела, что матери не под силу понять, что она изнемогает. Как лучше, проще объяснить ей? Осторожно погладила по голове.

— Мам, у белых ставка бита — это верно. Иначе и быть не могло. И правильно поступил папа. А нам незачем уезжать, здесь его и дождемся. Мамочка. Мама! — и все гладила ее по голове.

Лидия Ивановна вдруг вскинула руки к образам:

— Господи, господи, господи! — Повалилась на стол, зарыдала, сквозь плач выкрикивала: — Почему? Почему я такая несчастная?.. Как он смел? Если бы просто умер…

— Мама!

— Оставь! Что мне? Что теперь? Что делать? — Она приподнималась и снова падала на стол. — Разве ты поймешь!

— Что не пойму? Скажи! Ничего тебе не надо, так и будем здесь жить, пока…

— Не хочу так жить! Не могу я так больше! За что?.. Всю жизнь с ним промучилась! И теперь… неизвестно, живой или мертвый — опять меня мучает!

— Как не стыдно… что говоришь? Как не стыдно…

— Чем я виновата, что в меня всю жизнь все влюблялись? А он, точно «каменный гость», всю жизнь всех пугал! Только Нектарий… Если б не он, я бы так и подохла хористкой… — Она стучала по столу кулачками, хватала и бросала салфетки. — Я талантливая! Он сделает из меня европейскую величину… и всемирную! Не хочу я достаться большевикам! — и снова зарыдала, упала на стол.

Все спуталось. Где, что самое важное?

— Мама… Мама, ведь ты же папу любишь?

— И кому было нужно-то, господи! Шла жизнь как жизнь, и понадобилось все вверх ногами! И уж конечно, Кирилл Николаевич с идеями — туда же! Он меня погубил!

— Ты же его любишь?

Закрыв глаза, мать покачивалась из стороны в сторону, причитала тихо:

— Хочу спокойно жить… Хочу весело жить. Не хочу большевикам достаться… Поедем, доча, за границу, ты ж у меня одна! Ну поедем!

Опять разговор пошел будто сначала, бестолково, скачками с одного на другое. Мать плакала, злилась, походя бросала страшные, циничные слова, просила прощения, ласкалась, но ничего не слушала, ускользала от вопросов, от решения. В шестом часу утра она сказала жалобно:

— Ой, не могу — засыпаю. Иди, дочура, иди… еще поговорим после. — И шепотом: — Только про отца никому ни словечка.

Как была в халате, Виктория легла, укрылась пледом. — Не расскажет она Нектарию. — Дрожь усталости долго не отпускала, разламывалась голова. — О чем говорили столько часов? О большевиках и Колчаке. Об отце и Нектарии. О любви. О чистоте. О таланте и карьере. Любила она когда-нибудь отца? Сейчас… почти ненавидит. Он всегда мешал ее карьере. Работе. Ведь оперетта — ее работа. Нет, Нектария она не любит, но держится за него, ни на что не глядя. Он источник всех радостей: ролей, положения, обеспеченной жизни… Как отвоевать ее? Он умный, хитрый и любит сильно. Ей дороже всего оперетта. А потом, наверное, — я… Как ты нужен мне, папа. «У меня останешься только ты…» Неужели? Нет. Так нельзя. «Распутица ночная». Нельзя так. Пойду к Анне Тарасовне. Гожусь так гожусь, а нет — так… что? За что ухватиться… Спать. Спать.

…Дружинин смотрит. Как насмешливо… Удрать. Ноги? Где ноги? Растаяли ноги… «Разберемся в мышцах нижней конечности, коллега». Три группы… Передняя… Ничего не повторила! Медиальная… Винегрет… Распутица. Абдуктор халлюцис. Винегрет. Почему голубое лицо? Не уйти. Где ноги? Нельзя так насмешливо… Почему Нектарий? Почему такой стук? Не открыть глаза — орбикулярис окули… парс пальпе… Серега вихрастый в очках.

— …Спите, как зимний медведь! Извините — дверь не заперта — стучал, стучал, дернул… Вы почему одетая?..

Виктория, сидя, растирала ноги, старалась попасть ими в шлепанцы. Сережа отдернул портьеру, от света заломило глаза.