Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория слушала и не слышала, смотрела и не видела.

— Успокойтесь. Хотите проехаться, погулять? По берегу, на реку — хотите?

— Все равно, — он оперся лбом на спинку стула. — «И стало все равно»…

Оборвала его грубо:

— А мне не все равно… — встала, не оглядываясь пошла. Ее толкнул пухлый офицерик и метнулся к двери, зажимая руками рот.

Как подступиться, чтоб не взбрело маме что-нибудь? Подошла сзади, нагнулась через спинку кресла:

— Мама!

— В Америке все такие красные и блестящие?

Джобин погладил руками свекольные щеки, грохнул коротким смешком:

— О миссис! Мужчин любят не за бархатную кожу! У вас будет дворец! И не один… десять авто, сотни прислуги! Русская звезда ревю! Русское входит в моду! Америка и Европа будут полны вами! Джобин понимает рекламу. Это же — миллионы.

— Я плохо считаю, меня обмишулят.

— Мамочка!

Виктория положила руки на плечи матери. Мать оставила жемчуг, поймала ее косу, ласково подергала. Джобин не заметил Виктории.

— Решайтесь, миссис Лидия, ваша красота, ваш талант — это много, очень много миллионов! — Кто-то выключил люстру, Джобин не заметил и этого. — Вы будете обеспечены всю жизнь!

— Хочешь в Америку, дочура?

— Я хочу прокатиться. Лошадей… можно?

Джобин вдруг увидел Викторию, хлопнул себя по лбу:

— О-о-о! Мать и дочь. Нет — сестры! Великолепно — вы будете выступать вдвоем! Реклама…

Сквозь смех мать еле выговорила:

— Губа-то не дура! Поезжай, проветрись. Увезла бы лягушатника, — она отняла руку у француза. — Прилип…

Виктория побыстрей пробралась к Унковскому, тронула за локоть:

— Поедемте на реку. Нужно. Вы мне нужны. Пожалуйста. И Озаровского…

Они подошли уже к двери, вдруг тени рванулись по полу, что-то стукнуло, выстрелила разбитая лампа, зазвенели стекла. В темноте кричали громче прежнего:

— Черти! Шнур!

— Ух ты — весело!

— Лови, лови часы любви!

И безудержно смеялась Лидия Ивановна.

На крыльце стоял пухлый офицерик, блаженством облегчения сияло его личико:

— Куда вы, господа? Возьмите меня, люблю кататься!

Ватный кучер, зевая, влез на козлы, застоявшиеся вороные помчались. Искры брызгали из-под копыт, цоканье эхом отдавалось в пустых улицах. Летели по небу облака, закрывали серебристый полукруг луны и открывали, за ними набегала новая стая, и свет непрестанно менялся. На откидном сиденье офицерик и Станислав Маркович о чем-то разговаривали. Озаровский молчал в углу широченной нектарьевской коляски. Между ним и Викторией мог бы усесться третий. Она подставляла ветру горячее лицо. Придется увидеть Настю. Придется говорить с Настей. Нет, лучше не думать об этом. Надо Озаровскому отказаться от карательной… Если б он мог, как папа. Ему же легче — он моложе, и лето наступает… Посоветовать? Он не предаст. Отчего так разболелась голова?

Выехали на берег. Булыжник кончился, по мягкой дороге лошади пошли медленнее, ступали неслышно.

— Какая от них помощь? — Офицерик кокетливо глянул на Викторию. — Эгоисты. Солдаты ихние: французы только — алямезон, [18] Домой (франц., искаж.). англичане — хоме, [19] Домой (англ., искаж.). а уж чехи вовсе не желают воевать.

Озаровский взглянул на него, как будто не видел до этих пор:

— «И даже рифмы нет короче глухой, крылатой рифмы — смерть».

Офицерик бессмысленно вытаращился, а Виктория сказала резко:

— Перестаньте. Мы еще поговорим о жизни — это интереснее. — И опять подумала, что на обратном пути надо ему посоветовать.

Станислав Маркович смотрел на Озаровского сочувственно:

— Интеллигенция во всех революциях страдает больше всех, жертвует больше всех и ничего не выигрывает.

Озаровский вскинулся, будто его ударили:

— Что? А справедливость? Жить в несправедливости? Вы ужасное говорите. Интеллигенция должна быть барометром справедливости. А мы? Вы ужасное говорите… — Он размахивал руками, хватался за голову, хрипел, кашлял.

Кучер оглядывался с высоты козел, обалдело моргал офицерик. Виктория взяла Озаровского за руку:

— Ну что вы? Еще поговорим… Вы не поняли…

Он откинулся на спинку, закрыл глаза:

— Не понял. Не измерил.

Она взглядом остановила Станислава Марковича. Разговор оборвался.

Вот белеет уже хатка Дубковых. Кажется, темно. Вот и подъехали. Да, окна не светятся — спят, конечно. Откроет Настя. Проехать еще немного дальше, и тогда… Откроет Настя. Только сказать и уйти сразу, скорей. Разламывается голова, грудь — как будто гвозди…

— Давайте пройдемся. Ночь такая, воздух…

Пошли по рыхлому песку четверо, без цели, чужие, каждый в своем. Смотрели на город, на реку. Восхищались луной, говорили пустые шаблонные слова. Улучив удобную минуту, сказала Станиславу Марковичу тихо:

— Мне нужно к Анне Тарасовне. Я быстро.

Он сжал ее руку в ответ и отпустил. Шмыгнула за ближайшую избу и задворками побежала к белой хатке. «Любит. Пусть. А зачем?» Остановилась. «Куда я? Нет сил. Все равно. Куда я? Жить в несправедливости? Что — я?» Побежала, стукнула в окно и прижала к груди кулаки. Видела в темноте вышивку, знакомую до последнего крестика. «Сейчас… Надо спокойно: «Настя, к вам едут каратели».

Качнулась занавеска, мелькнуло лицо Анны Тарасовны. Чавкнула дальняя дверь, стукнула щеколда.

— Дочко! Откуда? Ночь глухая…

— Туда, к Иркутску, рано утром — каратели. И в Красноярске Лютиков атаман. Они вместе…

— А с Иркутского ще який-сь атаман. Уехала Настя.

— Вы знали?

— Только ты от нас, как до нас с известием. Настя разом собралась. Пошли до хаты, ночуй.

— Я бы осталась, — и повисла на шее Анны Тарасовны. — Мне у вас… — и выпрямилась. — Там эти… Я катанье придумала, чтобы к вам скорей… Офицеры эти…

С берега слышались беспокойные возгласы, вдруг четко ударили два выстрела, кто-то вскрикнул.

— Що ж таке?

Прислушались. Тихо.

— А, пьяные эти дурят, — тошно. — Еще раз прижалась к Анне Тарасовне. — Завтра приду. — И пошла. Хотела свернуть на задворки, но кто-то бежал сюда по берегу. Узнала Станислава Марковича, бросилась навстречу.

— Что? Случилось что-то? — Увидела его лицо. — Застрелился?.. Он?

Донесся громкий, захлебывающийся плач пухлого офицерика.

Птицы хлопотали у гнезд, переговаривались веселыми голосами. Пахло молодой зеленью и разогретой солнцем смолой.

Весна. Возрождение жизни над тишиной могил. Ах, ах, поэзия!

Озаровского похоронили ночью на пустыре за оградой. А карателя хоронили бы у самой церкви с почестями.

Какая скука, отчаянная серая скука. И ничего впереди, как отрублено. «Скука — удел ничтожества» — любимое изречение Сергея. Ничтожество так ничтожество.

За вычурной оградой, под розовым мрамором похоронены вместе «потомственный почетный гражданин… и его супруга… скончавшиеся 1 июня 1883 года». Уже много раз гадала: почему умерли в один день? Ей только двадцать было, а ему двадцать четыре… Кто-то умер, а другой не захотел один жить? Или он приревновал и убил ее, а потом себя?.. Самоубийцу похоронили бы там, за оградой.