Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Анна Тарасовна разливала пахучий морковный чай, поглядывала на Настю:

— А ты, донюшко, Вите споведала про свою долю?

Настя открыто и светло смотрела Виктории в глаза, а Петрусь торжественно громким шепотом сообщил:

— Настя ведь замуж вышла.

— Да? — Виктория потянулась к ней через угол стола. — За того самого, за «человека хорошего»? Да?

— За него. — Настя ответила тем особенным, глубоким, счастливым голосом, который так часто вспоминался Виктории. — За Алексейку заколдованного.

Виктория словно не поняла настоящего смысла Настиных слов. Сказала:

— Поздравляю. Желаю счастья.

Продолжала улыбаться, задавать вопросы. Но лицо холодело, застывала улыбка, Настины ответы доходили как во сне. Вдруг почувствовала, что не может больше оставаться здесь, ни улыбаться, ни разговаривать — ничего не может. Она схватилась за часы, встала:

— Забыла совсем: надо успеть к француженке, насчет уроков. Рассиживаю…

— А я думала, ты ночуешь. — Настя ласково и виновато улыбалась. — Думала, поговорили б…

Что-то нехорошее шевельнулось, замутило.

— Что ты! У меня ведь большая неприятность. Крутилины сегодня кончили заниматься. — И вдруг зло, с вызовом, сказала: — Приревновали к своему американцу-жениху.

— Вот еще!

— Ну, лях с ними, не расстраивайся, Витю. Найдешь других.

— Да я — ничего…

— А я про тебя так ничего и не знаю. Все про свое, про свое, а как ты живешь, как учишься, и не выспросила.

Настя подошла к Виктории, ее добрый встревоженный взгляд трудно было выдержать.

— А что у меня? Обыкновенная серая жизнь. Вот у тебя — события…

— Приходи завтра пораньше. Воскресенье ведь. И с ночевкой. — Настя взяла ее за плечи.

— Да, приду. — Она знала, что не придет, но руки Насти обжигали плечи, — скорей вырваться, скорей уйти. Торопливо простилась со всеми и с Настей, даже обнять ее не могла. — Приду завтра.

Настя проводила в сени, вышла на крыльцо, и эти последние секунды уже нельзя было терпеть, боль прорвалась отчетливо, остро:

— Уходи… простудишься.

Пошла быстро и будто провалилась в мертвый сон без мыслей, без ощущений. Ноги сами несли привычной дорогой. Слева — домишки, справа — река, впереди — черное небо в звездах и городские огни. Шла и шла. Очнулась у своего дома — скорей броситься на постель и совсем одной понять, что же случилось. У своей комнаты привычным движением вложила ключ в скважину и отшатнулась. Войти туда, где все… в каждом углу, в каждой вещи тот вечер, ночь, утро?.. Выдернула ключ и выбежала на улицу.

Куда идти? Куда себя девать? Где спастись от боли, что расходится с каждой минутой сильней? Пошла, потому что не могла стоять на месте. Куда? Зачем? На Подгорную? Ни разговаривать, ни скрыть ядовитую боль нет сил. Алексейка. Нет, Леша — лучше. А не все ли равно? Все-равно. Все-равно. Все-равно. Повторяла вслух: «Все-равно. Все-равно». Редкие прохожие приглядывались. «Все-равно». Ходила и ходила, вдруг очутилась на Базарной площади. Пусто, тихо. Постояла.

— Билетов не достал. — Веселый мужской голос чуть зазвенел, словно ударял в каменные склады. — Вещичка, говорят, замечательная, и сама Сильва бесподобна.

Два офицера оглядели ее, прошли, снова оглянулись, один что-то негромко сказал, оба расхохотались, и опять звенело там, у складов.

Почему пришла в театр — не понимала. И не все ли равно? Ни одного спектакля здесь не видела — нелюбовь к оперетте осталась с детства. Раза два с отцом заходила к концу спектакля за матерью, и в театре ее знали.

Со сцены доносилось пение, за кулисами полутьма, кое-где пятна света, напряженная тишина. Виктория остановилась в глубине, в углу, подле каких-то щитов и рваного кресла. Узнала нежный голос матери: «Где только есть любовь, ищи там рядом счастье». Любовь. Счастье. Все равно. Села в рваное кресло. Все-равно.

Из темноты вдруг проявился Станислав Маркович, шепотом спросил:

— Вы почему пришли? — и подошел вплотную.

— Так просто.

Глупый ответ, ведь никогда же не приходила сюда. А, все равно. Подняла голову, Унковский наклонился, на него откуда-то упал свет, и она вдруг увидела не лицо, а все отдельно: выпуклые стеклянные овальчики, обтянутый блестящей кожей треугольный выступ, розоватые в бороздках валики, ряд белых костяшек между ними — и все в отдельности было неприятно, даже страшно. Она отодвинулась.

— Просто так я…

— Что-нибудь случилось?

Он присел на корточки, и теперь в темноте у него составилось лицо. «Хорошо, что ничего ему не рассказывала. Ни ему и никому».

— У вас что-то случилось? — Он взял ее за руку. — Гистология как?

— Великолепно. — «А ведь мне все равно. Все — все равно». — Крутилины сочли, что вполне овладели французским. Ужасно. Не найду перед летом урока, — и зачем-то оперлась головой о его плечо.

— Не огорчайтесь, придумаем что-нибудь.

Он обрадовался, что прислонилась к нему.

«Ты божество! Ты мой кумир!» — неслось со сцены.

— Придумаем так придумаем. А в общем, все равно. Мама поет хорошо. А баритон дубовый.

— Лидия Ивановна изумительна. Хотите посмотреть?

— Все равно.

Он проводил ее в ложу, усадил в темном углу, позади каких-то незнакомых людей. Они переговаривались шепотом. А на сцене вихляющийся молодой человек во фраке что-то очень крикливо рассказывал молодым людям, тоже во фраках, и Сильве, и что-то искал по всем карманам.

— Никак не ждал: здесь такая артистка!

— А что я вам говорил?

— Она могла бы украсить и столичную сцену. Такое обаяние, изящество…

— Смотрите, как она сейчас сыграет драматическую сцену.

Вихляющийся молодой человек наконец нашел, что искал, достал из бокового кармана конверт, из него бумагу и подал Сильве. Она ровным тусклым голосом прочла извещение о помолвке какого-то графа-князя с бесконечным перечнем имен и какой-то графини. Уронила бумагу, закрыла лицо, пошатнулась. Ее окружили мужчины во фраках, усадили в кресло: «Весь мир будет у твоих ног… Ты принадлежишь сцене…»

Сильва поднялась, выпрямилась, захохотала и… осеклась. Но нет — снова засмеялась, и запела. Вдруг закружилась, заплясала в бешеном ритме, вспрыгнула на стол, все отчаяннее и веселее плясала и пела о своей власти над мужчинами.

Недоброе, неизвестное до сих пор чувство откликнулось в душе Виктории.

Сильва так же вдруг, как запела, смолкла, словно тающая Снегурочка осела комочком на столе, зарыдала. У Виктории слез не было.

— Поразительный талант: искренность, сила, музыкальность, голос!

— А как танцует, какое изящество, какая экспрессия! Вы видели, конечно, Невяровскую?..

Станислав Маркович зашел в антракте:

— Хотите пройти к Лидии Ивановне?

Мать, в кружевном пеньюаре, сидела перед зеркалом, пожилой парикмахер трудился над ее прической. Она увидела Викторию в зеркале, повернулась, рванула волосы из рук парикмахера, они рассыпались ореолом вокруг сияющего лица: