Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Дуся и еще двое работников Красного Креста пошли к представителю американской миссии. Захватили все документы, и фотографию удалось им достать: контрразведчик на тюремном дворе зарубил трех большевиков. Американец очень сочувственно выслушал, внимательно смотрел документы и фотографию. А потом сказал, что Америка не может вмешиваться во внутренние дела России — каждая страна по-своему искореняет бандитизм. И вряд ли американские газеты опубликуют такие сведения.

В доме Крутилиных тоже появились американцы. Купцы и фабриканты, как рассказывали девушки, один пожилой, другой молодой — представители какого-то общества «Американской администрации помощи». Тася только и болтает о Джобине — о молодом, и, должно быть, это о нем сказала, провожая в переднюю: «Ох и женишок наклевывается». Люда язвит: «Весь провонял сигарами. Щеки лоснятся и красные, как у деревенской девки». Тася еще сказала, что надо бы английским заниматься, французы выходят из моды. Плохо будет — урок нетрудный, платят аккуратно. И как искать новый?

Дни все длиннее, солнце горячее, уже ручьи бегут по камешкам, а к вечеру скользко и сугробы в ледяной коре. Весна. Стремительная сибирская весна. Тревожная весна.

Может, пригодишься… Разве так можно жить? Колчак наступает: Стерлитамак, Белебей, Мензелинск, Бугульма… Где-то там папа? Нектарий узнал в Главном штабе, что в списках убитых и раненых его нет. Мама повеселела, уезжая в Омск, сказала:

— Привезу отца домой. Скажу Колчаку: он больной, старый, пусть в тылу служит. Я без него не могу.

Стыдно перед ней за обман, жалко ее, и зло берет. И странно, без нее почему-то спокойнее… нет — как-то яснее. Что уж спокойного? Наташа… Как ей без Георгия? И каждый день хуже вчерашнего. В Кольчугине восстание подавлено — людей сбрасывали в шахты и давили, заваливали семипудовыми колесами. Куда до них инквизиции! Колчак объявил новую мобилизацию. Станислав Маркович рассказывал очень весело:

— Хотят всех под метелку: кто пользовался отсрочками, освобождением по болезни, по семейному положению…

— Так… как же вы?

— Не явлюсь, и все.

— Заставят же!

— Никто ничего не разберет. Я заглянул в воинское, — толчется народ, сидит ражий штабс, лихо вершит судьбами: пришел на собственных ногах — годен. Бедлам — ни списков, ни учета, ни комиссии, ни даже захудалого фельдшера, — когда еще хватятся.

Его решение показалось безумием. Но и университетские товарищи рассудили так же. Кто поосторожнее — перебрался на время к знакомым, более состоятельные сунули кому-то куда-то взятки. А все-таки стало тревожно, особенно за Станислава Марковича — его уже раз арестовывали. Он сказал:

— Мне приятно, что вы беспокоитесь, но, право же, не стоит. Я — служащий самого Бархатова.

Он заходил теперь чаще — Нектарий оставил его расписывать павильоны для «Сильвы», и ему было куда свободнее. Он приносил вороха газет и всяких новостей.

Полюбуйтесь: кроткая меньшевистская «Заря» не может угодить цензуре — пробелы на полстраницы. «Голос народа» на ладан дышит. Большевики, видите ли, их душили, а теперь они могут вполне свободно выпускать чистую бумагу. «Народная газета» преданно служит любому правительству, кроме большевиков, конечно. Так. Телеграммы. «Нашими доблестными войсками занято село Знаменское и много окрестных пунктов». Село, вероятно, занято, а пункты наросли, как в детской игре в телефон. «Красные части бегут в панике». Может быть, и отступили, а может…

— Ну зачем врут? Никто уже не верит все равно.

— А что делать, когда кругом оболгались?

Вспомнила разговоры с Георгием, сказала:

— Говорить до конца правду народу может только гений.

— Помнится, Чехов где-то писал так… А гениев нет среди этой продажной швали. В Финляндии союзники вооружают весь белый хлам — целятся на Питер.

— Да, знаю.

— Откуда?

Покраснела, но ответила легко:

— Нектарий говорил. А что там о партизанах?

— На север от Канска появились «красные банды». А, слава богу, несколько волостей бурлит. Но ведь только о победах — громогласно, о поражениях — в уголочке шепотком. За Красноярском уже не отряды, а настоящая армия партизан. Поезда с вооружением летят под откос, движение спутано, ночью ни один состав не смеет пройти этот участок. Алтай закипает, Кулунда, снова Славгород, и в Кузбассе не покорились. Люди там отчаянной смелости.

— Да, удивительные люди. — И засмеялась, и вдруг захотелось рассказать про Лешу, сорвалось даже: — Знаете… — Но удержалась вовремя и сказала: — Ведь вся надежда на партизан.

Станислав Маркович отчего-то возмутился, стал объяснять, как важны успехи на юге, ведь французов гонят из Одессы, в армиях союзников брожение, во французском парламенте усилилась оппозиция, и Клемансо вынужден говорить об отозвании войск из России. А Колчак наступает из последних сил. И сибирское крестьянство обозлено зверствами, в большинстве уже против белых и, как его называют, Толчака.

Она все смеялась и сказала:

— Знаю: против Толчака и за партизан. А партизаны — отчаянно смелые и такие уверенные, — и думала: «Угадать бы, где Леша?» — И такие спокойные.

Сережа тоже думает, что здесь главное — партизаны. Сегодня в анатомке почти не работали, рассматривали карту, отмечали красным карандашом партизанские районы. Вся карта покрылась красными пятнами. Где Леша? Опять сегодня прислушивалась: чуть хлопнет дверь или прошаркает гишпанец — не Наташа ли за ней? Еще глупее вглядываться в каждого высокого офицера, как будто «поручик Турунов» может явиться в город, где знают о его гибели. Сказала Сереже:

— Примета есть: наступить на горящий окурок, неизвестно кем брошенный, и загадать желание… Глупо немыслимо, а я даже на другую сторону перебегаю, если огонек…

— Я — вроде вас. Флаг бело-зеленый на губернаторском доме заметно линяет. Не видели? Все жду, когда совсем… В общем-то, надо что-то придумать. Дуся ревет каждый день: хотя официального запрета нет, передачи совсем не принимают. Родственники — к ним: почему? Перевели куда, или замучили, или казнили? А что может жалкий Красный Крест? Плюет на него контрразведка.

Надо ложиться. Поздно. А завтра рано… Не в пять часов, а все-таки… Надоело расчесывать каждый вечер, а стричь жалко. Иногда будто ничего я, а иногда — ужас! Нос вздорный, как у мамы. Занялась ерундой… Руки у него темные, большие, а пальцы длинные и музыкальные.

«Хотел бы в единое слово я слить мою грусть и печаль…»

Как давно не пела, странно звучит голос. Хочется музыки. Как глупо, что не училась. Тетю Маришу огорчала… Хорошо было думать и засыпать, когда она играла… Леша, Леша, Леша. Идти бы с ним, как в то утро, без конца. «Век бы на него глядела. Всю бы жизнь отдала», — как верно сказала Настя. Даже думать о нем… «Вдруг еще приеду, посватаюсь». А он думает? Может, в бою сейчас? Может, ранен? Быть бы рядом. Ладонь широкая, как у папы, еле охватишь. И колючая щека… Кому рассказать?.. Почему-то кажется, что он правда под Карачинском.