Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Витка моя! Извините, Петр Модестыч, — дочка, монашенка, и вдруг… Неужели смотрела?

— Очень хорошо играешь. Очень.

Осторожно, чтобы не смазать грим, Виктория поцеловала ее. Мать засмеялась, захлопала в ладоши, освободила широченное кресло возле себя.

— Подумать только: дождалась твоей похвалы! Запомнить день и число! Садись, доча, садись. Посмотришь до конца? Что будто бледная и кислая — здорова? Ох, этот твой университет! Подумайте, Петр Модестыч, выбрала специальность: ме-ди-ци-ну! Шла бы уж на сцену. Тоже каторга, но хоть без трупов.

Она болтала, сосала и грызла леденцы, пока ее причесывали и одевали. Потом в уборную стали приходить незнакомые Виктории люди, русские и иностранцы, много офицеров. Мать всем говорила гордо:

— Знакомьтесь: дочка. Да — взрослая дочь! Что — красивее меня? Говорите правду, мне не обидно. Она у меня чудо: медичка! Да вот: с косами тургеневской героини трупы режет, как мясник.

Викторию не раздражали ни болтовня матери, ни любопытные взгляды. В этой ненастоящей для нее жизни настоящее отступило, показалось ненастоящим.

Она смотрела спектакль до конца. Не замечала дешевки и пошлости, как не замечала их Сильва. Обманутая, униженная, изнемогая от боли, она добивалась, верила и вернула любовь. Викторию никто не обманул, просто ее не любили, и счастливого конца быть не могло. Только выдержать. Как угодно глушить боль.

Долго сидела в широком кресле среди разбросанных вещей и ждала, пока публика отпустит наконец мать. Долетали взрывы аплодисментов, крики «браво», пахло гримом, пудрой и пылью, вспоминалось далекое, очень далекое детство. Отца всегда любила сильнее, гордилась им. Чувство к матери всегда было смешано со стыдом. А сегодня… Об успехе артистки Вяземской знала раньше, но сегодня — не из-за того, что говорили в ложе, что публика с криками бежала к рампе, бросали цветы и хлопали без конца, — сегодня она ощутила глубину и безыскусственность подлинного таланта. «Не такая она, как я считала. Она поймет все. Она поможет мне». Эта мысль погасла сразу же, едва распахнулась дверь и вбежала мать. Торжествующе щелкнула пальцами, притопнула ногой:

— Двенадцать раз давали занавес! А? Что ты скажешь? И можно бы еще крутануть раза два. Слышала, как хлопали? А крику! А как смотрит на меня это офицерье! Иностранцы особенно. — Она взяла горсть леденцов и, разложив их языком за щеки, опять говорила: — Здорово я сегодня контракт порвала. Запомнить бы. Эффектно, правда? Я для тебя сегодня играла. Я так рада, что тебе понравилось. — Вдруг быстрые слезинки скатились по щекам, вздутым от леденцов, по густому слою вазелина.

Виктория прижалась к ее руке, а мать спросила осторожно:

— Ты не хочешь немножко повеселиться? Ко мне кое-кто зайдет, попоем, потанцуем, подурачимся — а?

Не только мать, сама Виктория удивилась своему ответу:

— Хочу.

Лошади Нектария — он опять был в Омске — доставили их домой. С ними приехал и Станислав Маркович, он оказался очень кстати.

— Раздевайтесь у меня, к маме набьется всяких шуб.

Но даже не одной войти в свою комнату было трудно. Зажгла верхний свет и сорвала с настольной лампы газету. Прогоревшая бумага ломалась в руках. Она поскорей бросила ее в корзину у печки. Станислав Маркович сказал:

— Вы не обманете меня. Что случилось? Ведь нет на свете такого, чего бы я не сделал для вас. Скажите.

Надоевшие напоминания о любви сейчас не раздражали — пусть говорит.

— А что, например, вы бы сделали? — И стояла, позволяя ему вглядываться в свое лицо.

— Последнее время вы были такая… Я думал даже… Скажите, ради бога, что с вами? Кроме безграничной моей любви… Я же отвечаю за вас перед Кириллом Николаевичем!

«Об отце — нельзя. Ни о ком, ни о чем дорогом и хорошем — нельзя». Расхохоталась, схватила его за руку:

— Вот еще выдумали драму-мелодраму. Идемте. Идемте же к маме, — и силой потащила его.

В комнате Лидии Ивановны был полумрак. Только по полу из-под туалетного столика бежали яркие лучи, освещая ноги в туфлях, ботинках и офицерских сапогах.

— Ну что — эффектно? По крайности не видно скучных лиц! — звенел голос Лидии Ивановны. — Знакомьтесь сами! Ненавижу светские фокусы! И побыстрее! Я есть хочу!

Странный свет сковывал ноги, смущал, и знакомились неловко, нарочито громко. Виктория неожиданно столкнулась с мистером Джобином, потом с капитаном Озаровским. Они тоже удивились встрече с ней. Озаровского не видела с того дня, когда он принес известие о гибели поручика Турунова. Говорить с ним было трудно, она отошла от матери, к столу, накрытому для ужина. Беспорядочно стояли закуски — не разложенные, не нарезанные, а будто брошенные на блюдо; головки сыра, окорока — ветчина и буженина, разная икра, балыки, копченая рыба. Горкой — соленые огурцы и квашеная капуста. Несколько бутылок французского вина и пузатая аптекарская банка с притертой пробкой и крупной черной надписью «Spiritus vini» [16] Спирт (лат.). возвышались на середине. Между стопками тарелок жались рюмки, грудой лежали ножи и вилки.

— Ну! — мать звонко хлопнула в ладоши. — Все перезнакомились, перездоровались? Давайте — к столу! Только мы — богема, и пусть никого не шокирует, придется всем поработать. Мистер, у вас крепкая мускулатура, открывайте вино. Вот вам штопор. Месье — она поманила изящного черноглазого офицера с усиками, — режьте сыр — это тонкая работа. Ах, не понимаете? Витка, переведи.

Виктория заговорила с офицером по-французски слишком бойко, слишком улыбалась ему, и нож подала не простым движением, и это было стыдно, а иначе не выходило. Красивенький француз с изысканной почтительностью взял нож и ловко успел поцеловать ее руку. Она поскорей отошла. Хотя Лидия Ивановна прекрасно распорядилась приготовлениями, но в полумраке все действовали неуверенно и небыстро. Она нетерпеливо крикнула:

— А ну, зажгите эту вульгарную, наверху… люстру! С голоду умрешь!

За стол уселись с трудом, задевали друг друга локтями и плечами. Виктория почувствовала себя зажатой: слева — француз, справа — Станислав Маркович. Тошно. Убежать? Куда? В свою комнату, к лампе? Француз ухаживал почтительно и ловко, Станислав Маркович — заботливо, как свой. И все равно надо оставаться здесь, в шуме и хохоте, встречать заинтересованные взгляды, слышать затасканные комплименты, смеяться, отвечать вздор.

Есть не хотелось. Всем налили в рюмки спирт. Мать крикнула через стол:

— Ты только не опьяней, девчонка!

Виктория взяла рюмку, Станислав Маркович задержал ее руку:

— Ради бога!

Но она отхлебнула — обожгло горло, перехватило дыхание, по щекам пошли мурашки, разбежались по всему телу — отставила рюмку. Пить вино приятнее, и тает понемногу ледяная тяжесть в груди. И пусть кругом кричат, смеются, гремят посудой. А этот француз что-то рассказывает о последних открытиях австрийского ученого Фрейда: «Миром правит секс». Оказывается, величайшие мировые события «имеют причины сексуального порядка». Слушать его интересно и неловко, но это ведь научная теория, и — француз прав — ей как медичке необходимо знать. Скрывала смущение, говорила: