Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Анна Тарасовна, я так хочу… Только никому не говорите… Это самое для меня подходящее дело — к партизанам. А поправлюсь быстро, буду стараться. И у них до холодов еще успею окрепнуть. Я так хочу… И, знаете, я уже сейчас — здесь у вас — как-то посильнела…

— Поправляйся — поглянем тоди.

— Что вы пропали? Я уже не знал, что думать!

— Я ведь написала, куда иду…

— Вам вообще нельзя пока… Доктор ей не позволил еще, Анна Тарасовна. Он должен быть вечером…

— Ну що ж теперь зробишь — вже пришла. Отдохнула, покушала. Помалу-потиху и до дому дойде. — Анна Тарасовна говорила примирительно, и все-таки чем-то она недовольна.

— А вдруг ей станет плохо по дороге?

Виктория не успела возразить.

— Витя разве к чужим пришла? — Петрусь очень вежливо спросил, но ирония сквозила. — Разве Коля с Егоркой плохие провожатые?

Станислав Маркович виновато рассмеялся:

— Я не знал, дома ли они. И… очень уж тяжело болела Виктория. Не могу не беспокоиться. — Он сел около Петруся и стал рассказывать, что газеты хоть и раздувают, но положение на юге тяжелое. Царицын если еще и не взят белыми, то вряд ли его удастся отстоять. Под Питером положение остается грозным. Только Сибирь вся вздыбилась против «Толчака», и Красная Армия уже подходит к Челябинску.

Челябинск — это очень еще далеко. Сколько ждать? И может быть, папа на другом фронте?

Пора уже было домой — придет доктор, — но отчаянно не хотелось идти. Не хотелось, чтобы Станислав Маркович сказал, что пора идти, и все-таки тянула, и дотянула, пока он поднялся:

— Как ни хорошо здесь у Анны Тарасовны, а нам надо…

Да, уже надо было идти, и сказал он осторожно, деликатно, но все в ней затопорщилось:

— И зачем сегодня мне доктор? Здорова я.

— Ну, ну! Може, он яке снадобье напишет, чтобы силу быстрейше нагуляла.

А во взгляде Анны Тарасовны Виктории почудилось: «Да что же с тобой?» Так бывало смотрела тетя Мариша, если огорчалась поступком Виктории.

Промолчали всю длинную дорогу. Только Станислав Маркович время от времени спрашивал:

— Не устали? Может, передохнем? — А уже около дома с чего-то начал про оперетту: — Без Лидии Ивановны пожар полнейший. Хорошая публика совсем не ходит. В зале одни военные, больше половины пьяных, вламываются без билетов… — И неожиданно, когда свернули от реки в переулок, сказал: — С утра вертится какая-то строка: «Разве кто-нибудь знает, откуда приходит к нам счастье?»

Она не ответила. Во всем, что он говорил и как говорил, и даже как молчал, ей слышалось: «Без вас нет жизни. Но я ничего не требую. Терпеливо жду».

Неблагодарная, эгоистка — все так и есть. Анна Тарасовна вспоминает, конечно, как он из реки спас… И этот тиф… Неблагодарная. Что мне делать, тетя Мариша? Ведь я же благодарна ему. Очень благодарна. Что я должна сделать?

Ефим Карпович выглянул из кладовушки:

— От доктора присылали: он завтра, однако, с утречка придет.

— Ну, какая досада! Я бы осталась у Анны Тарасовны.

Станислав Маркович протянул:

— Да-а-а, — и уже в ее комнате сказал: — Я бы предпочел ночевать дома, но…

Как понять? Считает ее комнату домом? Или думает, что должен здесь ночевать, а не у себя?..

— Что такое? А почему не дома?

— Две ночи уже мотаюсь по знакомым. Меня ищут как дезертира. Когда приходили, хозяйка догадалась, сказала: в отъезде… Я попрошу чайку? Мне еще успеть к перестановке в театр… — Он быстро вышел из комнаты.

Предложить ночевать здесь? Но сам говорил, что хозяйка из себя выходила даже во время тифа, и, если б не Ефим Карпович… Конечно, возмущение Ираиды — чушь, но… Диван так и не вынесли, и аисты в углу… Что же делать?

— Кипит-бурлит. Давайте заваривать. Пить хочу зверски. — Он поставил самовар, прошелся по комнате. — Беляши ел жирнющие и рыбу соленую. Из театра придется уходить. Во-первых: могут изловить; во-вторых: жалованье уже никто не платит, а сборы нищенские…

— Почему сразу не сказали мне? Что-то надо сделать?

— Ровно ничего. Потому и не говорил. Не попасться, и все… Меня сейчас сильнее заботит — куда идти работать? Где бы не на виду устроиться… В маляры или в грузчики? Или в няни — есть в газете: «Требуется».

Она молча резала калач, наливала чай, а он то шутя, то всерьез перебирал подходящие и неподходящие заработки и вдруг, так же наполовину шутя, сказал:

— А знаете, мне думается, не прощальное ли это благодеяние Нектария? Не его ли указующий перст? Иначе как бы до меня докопались в этом бедламе? Других «дезертиров» не трогают же. А он, вероятно, решил воздействовать на вас.

За легкостью тона ей слышалось: «Мы, конечно, связаны крепко, потому Нектарий выбрал такой ход. Но ради вас я готов на все. Готов был утонуть, заразиться тифом. И новой опасности я не придаю никакого значения». И она вдруг возразила:

— Почему обязательно тут Нектарий?

Он мельком глянул на нее и рассмеялся:

— А действительно — почему? Придет же глупость в не очень глупую башку. Ну, аллах с ним. Самое главное сейчас, чтобы вы окрепли до начала в университете. Надо вас кормить — усиленное питание, выражаясь вашим профессиональным… — Взгляд у него стал ясный, мягкий, как у его сестры на портрете.

— Окрепну, не беспокойтесь. Я же сама хочу.

— Я отвечаю перед Кириллом Николаевичем. Потому и себя берегу. А то, аллах с ним, пошел бы в армию и занимался бы агитацией внутри — тоже дело.

— А сейчас у вас есть… дело?

— Кое-что. — Он посмотрел на часы. — Надо прийти к самой перестановке — не раньше! — и сразу удрать. Я вам не мешаю? Вот когда придете в нормальный вид и вернется с дач оставшаяся буржуазия, хорошо бы вам урок необременительный.

— Нет, не хочу, противно.

— Но какой-то заработок — на золотинки долго не проживете. А на случай, если меня…

— Я пойду в амбулаторию… в больничную кассу.

— Это… от Анны Тарасовны? — Он помолчал. — Ну что ж… Только будьте осторожны. Ради дела, ради Кирилла Николаевича и… чуть-чуть по дружбе — для меня. Ведь вы знаете, что такое больничная касса? — Взглянул на часы. — Еще успею коротенько…

Он рассказывал интересно. А самое главное, оказалось, что больничная касса — это не только медицина и заработок.

— Итак, первое: надо окрепнуть, Виктория, милая. Простите меня, но я очень боялся, что сегодняшняя экскурсия… простите. Давайте же все — педантично, lege artis, [22] По закону искусства (лат.). чтобы скорей поправиться…

Во взгляде его была глубокая нежность, тревога. Перед этим Станиславом Марковичем — благородным, искренним, любящим самоотверженно — особенно подлой выступала собственная неблагодарность, нечестность. Жег стыд — без конца брать и не отдавать. И еще будто обманывать. Долго вытирала вымытую чашку, наконец собралась: