Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Станислав Маркович, вы ведь знаете, что я не люблю… то есть так… то есть люблю не так…

— Не трудитесь объяснять — понимаю отлично.

Она продолжала вытирать сухую чашку:

— И все-таки вы хотели бы, чтоб я вышла за вас?..

Он закусил губу, опустил взгляд. Лицо его темнело, краснело:

— Хотел бы.

Она все терла чашку и повторяла то, чем не раз уже старалась успокоить себя: «Я же привыкла к нему… По существу мало изменится. Так же учиться… Буду работать… Я ведь привыкла…» — и чувствовала, что все так и не так.

— Считаете подлецом? Знаю, что не любите, и все-таки?.. Да? — Голос срывался: — Вы полюбите. Я добьюсь. Мне без вас нет пути. Нет жизни. Без вас я действительно стану подлецом. А с вами… Вы будете счастливы. Вы полюбите меня, я добьюсь. Я не могу без вас. Беречь вас, работать для вас…

Она вдруг перестала понимать, что он говорит, с силой терла чашку, будто старалась протереть насквозь. Все отчетливей становилось, что выхода нет. Обязана.

— Хорошо. — И, вдруг совершенно охрипнув, еле выговорила: — Я выйду за вас. — Зажмурилась и нагнула голову от страха, что поцелует.

Он не шелохнулся, очень тихо сказал:

— Спасибо. Спасибо. Вы будете счастливы, клянусь. — Почти на ходу поцеловал ее руку, у двери остановился: — «Разве кто-нибудь знает, откуда приходит к нам счастье?» — И ушел.

Она смотрела на дверь и тёрла чашку. Комната качнулась, ослабли ноги. Она хотела сесть, скользнула по краю кресла на пол. Чашка скатилась с колен.

А откуда приходит несчастье?

Эсфирь Борисовна сказала сердито:

— Иди уж, иди. Без тебя не управлюсь!

Виктория продолжала расставлять полученные лекарства:

— А вдруг не управитесь! Или еще со стремянки…

Обе засмеялись.

— Ох ты, ядовитая девчонка!

— От вас научилась.

— Зубов не заговаривай, а то силком выброшу.

— Вы можете.

— Уходи!

— Ухожу. — Виктория проворно скинула халат.

На улице перебежала на солнечную сторону, оглянулась на невзрачный двухэтажный домишко. С первой минуты здесь почувствовала себя нужной. Пришла, как сказала ей Анна Тарасовна, под вечер, поднялась во второй этаж, постучала в дверь направо от площадки. Вместо ожидаемого «Войдите!» услышала:

— Спасите, падаю! — и смех.

У шкафа, высоко на стремянке, Эсфирь Борисовна, скрючившись, обнимала одной рукой разъезжавшуюся лестницу, в другой держала большую стеклянную банку. Виктория крепко схватила обе стороны стремянки, и Эсфирь Борисовна благополучно спустилась.

— Ведь знала, что веревка ненадежная, а тут из головы вон. Ну, здравствуйте, избавительница. Вы от Анны Тарасовны? Рада, очень ждала вас. Одна — и швец, и жнец, и в дуду игрец. Сил-то не поднабралась еще? Приходите пока знакомиться.

Она долго пробыла тогда в амбулатории. Помогла Эсфири Борисовне убрать и приготовить нужное к завтрашнему приему. Разбиралась в содержимом аптечных шкафов и в тетради назначений. Рассказывала о своем опыте в московском госпитале, об университете и приглядывалась к Эсфири Борисовне. Сероватая бледность, темные круги у глаз, худоба и сутулость создавали впечатление крайней болезненности, но взгляд, смех, легкие движения тут же разрушали это впечатление.

В тот день перестала качаться земля под ногами, ушла бессонница, и Виктория стала быстро крепнуть. Все лучшее теперь сосредоточилось в амбулатории, жизнь началась здесь.

Эсфирь Борисовна не просто понравилась, она была всегда неожиданна, казалось, ее невозможно узнать до конца. Больные любили ее, верили без оглядки, с каждым она говорила по-разному: терпеливо, и ласково, и шутливо, и строго. И не всегда она была понятна. Вдруг закричала на пожилого рабочего:

— Только и думать, где да что стукнуло, где кольнуло, где заболело, — бог знает что придумать можно. И слушать вас не хочу.

Виктория растерялась. Разве можно так кричать на умирающего? Ведь сама вчера сказала: жить ему считанные дни. Оглянулась и увидела успокоенное, пожалуй чуть смущенное, лицо больного.

На Викторию она тоже могла прикрикнуть, обидно язвила, а то до слез трогала глубокой грустной нежностью. Она светилась талантом, ее чутье, человеческое и профессиональное, восхищало. С ней, фельдшерицей, в трудных случаях советовались врачи. Виктории она доверяла, объясняла скупо — думай сама! — жестко требовала. И не было дня, чтобы она не задала задачу, не заставила бы поломать голову. Виктория понимала, что попала в отличную школу, старалась ничего не упустить. Эсфирь Борисовна учила массажу, — болели пальцы, руки, плечи, спина, но даже приятной казалась эта боль. Процесс лечения, то есть борьба с болезнью, самое интересное, важное… Мокнущая экзема, гнойные раны, абсцессы иногда мучают до тошноты. Но человеческие глаза ждут. И, как было в анатомичке, едва заставишь себя прикоснуться к страшному — отвращение отступает и самая грязная, неприятная работа уже — ничего… Главное — победить, помочь до конца, хотя удается это далеко не всегда.

Каждый день было над чем потрудиться и подумать. И каждый день уносила домой пакетик бинтов, а когда накапливала их много, отправлялась на Кирпичную и брала на всякий случай костюм матери «для переделки портному».

Все шло от Эсфири Борисовны. Уже на шестой день работы она сказала:

— Будешь завтра с Осипом Ивановичем прием вести.

Осип Иванович Лагутин (его еще Татьяна Сергеевна хвалила!) — хирург, приват-доцент, работает в университетской клинике и лекции читает. И, вот уж действительно удача, он взял ее сестрой к себе в клинику, то есть теперь — госпиталь. Конечно, Эсфирь Борисовну ни за что бросать нельзя, нужно успевать. Пока в госпитале только ночные дежурства. Первые были вместе с Лагутиным, сегодня уже, можно сказать, одна. Жутковато. Где-то будет дежурный врач, но… жутковато.

В отделении сто шесть раненых. И этот генерал. Правда, он не капризный (офицерская палата хуже!), но очень больной и, вообще, на особом положении. Послеоперационных не будет сегодня — не операционный день, но тяжелых — трое солдат, один офицер и генерал этот. Почему он все разговаривает, разговаривает? Лагутин думает, что нельзя его оперировать — сердце никудышное, цирроз печени. Жалко больше его жену — славная, такая растерянная. И генерала жалко, но молоденького Гатаулина… Осип Иванович говорит, что может выжить, но вряд ли. Ранение как у Пушкина, а пока везли — сепсис. Ох, жалко, даже физически больно за него.

— Надо, милая, привыкать. Работать скрупулезно и страстно, а вот это самое «жалко» — в сундучек на замочек.

Она спросила:

— А вы так умеете?

Лагутин засмеялся:

— Учить — легче. Нет, иногда удается. — Посмотрел на нее критически. — Вы хорошо подумайте: женщине хирургом — тяжеловато. И сердце нежней нашего. А потом: что это за цыплячьи лапки? — он пощупал ее руку выше кисти. — Мясо нарастить надо. Сила нужна, сила, крепость в каждом пальце.