Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Нарочно громко смеясь, шли мимо конных, на улице простились. С Наташей ушла Руфа, ей поручили переписать протест красивым почерком, но сначала показать Раисе Николаевне.

Виктория и Сережа спускались вниз по Почтовой. Она оглянулась — не идет ли кто сзади.

— Здорово изменился университет с прошлого года. Помните, как вольно разговаривали первое время? А потом…

— А Елену Бержишко помните?

— Это уже позднее… Но… Вот как раз, когда арестовали Елену, большинство было против большевиков, а сейчас?

— Перемена резкая, но далеко не все — за большевиков.

— Нет, конечно. Главное, уже против Колчака, против иностранцев… И совсем другая… другое… воздух другой в аудитории. Всем же мерзко.

— Да, Наташу как слушали…

— О-о, Наташа! В ней такая сила, страсть, заразительность…

Лицо Сережи вдруг поскучнело, он сказал небрежно:

— Наши дороги разошлись. Вас встречают. Оревуар. — И быстро пошел на другую сторону улицы.

От моста поднимался Станислав.

Сначала было интересно, сейчас только неистовое волнение генерала заставляло иногда прислушаться:

— Неужели союзники сознательно помогают развалить великую Россию? Их ждали как друзей, они пришли торгашами. Русское золото пудами уходит за поставки оружия и снаряжения. Веселый Жанен занят лишь собой, Нокс злобствует, говорит: «Все в результате попадает красным». Авантюризм и безголовье, засилье честолюбцев, нравственная гниль! Все валится, резервы исчерпаны. Все изжито, растрачено, все горит. Опоры в населении нет, даже районы, где будто спокойно, пугают стиснутой ненавистью. О, если б вовремя обратили внимание на мелкие восстания, Сибирь не охватила бы тяжкая болезнь внутренних фронтов.

Виктория не понимала, зачем он ей это втолковывает. Дышит с трудом, сухой слабый голос то и дело срывается, а говорит все об одном и том же. Генерал вдруг воскликнул с отчаянной тоской:

— Как я завидую красным! Во главе их правительства и армий — решительные люди. У них появилась дисциплина. Их лозунги, хоть и преступны, захватывают народ.

В прошлое дежурство утром, когда мерила температуру, «ходячий» Онучин, любимец палаты, горячо и сумбурно убеждал Коробова, что не могут большевики брать с крестьянина аренду, не та у них программа.

Степенный костромич сомневался:

— А с чего же государство жить будет, коли все отдаст за так? Содержать себя надо?

— Кого содержать, если «кто не работает — тот не ест?» — сердито сказал Лисин — молодой, красивый, а нога по бедро ампутирована, болит.

Онучин подхватил:

— Хочешь есть — работай. Содержи себя сам.

— Погоди, не накидывайся. Но государство-то, оно… Ну, ты вот, — Коробов обратился к Лисину, — свое на заводе сработал. А кто те жалованье положит без хозяина? Одежу, харчи — на что купишь?

Онучин, смеясь, ответил:

— Государство положит!

— А где, куда к нему за жалованьем — в самую в Москву?

Виктория не выдержала:

— Управляющий какой-нибудь на заводе…

Коробов удовлетворенно согласился:

— Управляющий. Хозяин — другим словом. И мы этих управляющих видали: аренду подай.

— Не станет рабоче-крестьянская власть крестьянина душить. — Лисин поморщился и закрыл глаза.

— Все должно быть по справедливости. — И замолчала, — ведь у самой в голове такой же винегрет, как и у Коробова. — Я вам в другой раз объясню, — и подошла взять у Лисина термометр.

— Замириться бы, а там уж как бог даст.

Замириться… Теперь уж не замириться. Все о земле, о фабриках спросила у Станислава, и будто все поняла. Но объяснить Коробову, наверное, не сумела бы. Сегодня, конечно, этот разговор не возобновлялся. Тогда дежурил Осип Иванович, а сегодняшний дежурный — не то. Никто ничего не говорил о нем, но все понимали.

Он приказал Виктории:

— Выполните назначения, и от его превосходительства — никуда.

Конечно, уходила — и Гатаулина посмотреть, и корнета с черепным ранением. А генерал все подсчитывал, сколько военного снаряжения, лошадей, зерна, гречневой крупы досталось красным в Уфе, Челябинске, Перми, Екатеринбурге…

— Хаос, своеволие и безудержная атаманщина погубили белое дело. Я все предвидел, все.

Который раз уже он повторяет это!

— А почему вы предвидели? — спросила потому, что надоело слушать все те же пространные разборы ошибок белой власти.

А генерал повернулся, будто не знал, что она сидит у его постели, и не к ней был обращен длинный монолог. И должно быть, правда — не ей предназначались его мучительные раздумья, а кому-то, перед кем хотел оправдаться, но уже не мог.

— Почему предвидел?

Генерал смотрел на нее, и она рассматривала узкое, с запавшими щеками, темно-желтое лицо: заострившийся нос, рот волевой, четкий, и такая пронизывающая тоска в глазах. Вот умный, знающий, честный, любит Россию, в общем хороший человек…

— Почему предвидел? Да потому, что нельзя победить без идеи. Ясной, понятной народу идеи. Народ не может идти за миражем Учредительного собрания. А большевики сказали: земля — крестьянам, фабрики — рабочим. Народу нужна вера — в бога, в царя, в большевиков — в идею! Власть должна быть сильной, полезной, нужной народу. На одной военной силе… Да и ее-то нет…

Виктория подумала, что надо сменить ему грелку и по пути взглянуть, что там с тяжелыми…

— Сестрица, офицерик кончается, однако…

Она обогнала пожилую сиделку, на ходу сказала:

— Кислород, и бегите за врачом. — «Надо ж было сидеть у генерала!»

Раненый хрипел, полуприкрытые глаза закатились, пульс терялся. Стволовой участок. «Захватит дыхательный центр, — сказал Осип Иванович, — тогда все».

Давала кислород, хотя понимала — не помочь уже, все-таки надеялась. Старалась закрыть собой умирающего от его соседа, тоже молодого, с черепным ранением, без речи.

— Идите к его превосходительству. — Сухие недобрые пальцы искали пульс на повисшей руке.

Ответила шепотом:

— Он позвонит, если надо.

Сухие пальцы повернули краник у воронки:

— Бесполезно. Оставьте. Идите.

Она открыла краник:

— Он жив еще…

— Вы в уме?!

Сзади замычал немой. Враг в белом халате резко повернулся, громко простучали каблуки.

Ходячие раненые помогли унести из палаты умершего. Виктория прошла к Гатаулину. Он был в сознании, хотя от него, как от горячей печки, исходил жар. Обтерла запекшийся рот.

— Очин мама жал, когда помру.

— Не помрете. Вам уже лучше.

Чуть усмехнулись сухие губы:

— Очин болшой огон в живот.

— Это хорошо. Значит, заживает.

Лагутин из себя выходит: «Как еще несовершенна антисептика!» А сегодня сказал: «Попробовать бы шампанское ему». Надо попросить Ефима Карповича.

— Воды или морсу? Надо больше пить. Почему не пьете морс? Он полезнее.