Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Кого вам?

Виктория повторила. Солдат ответил так же лениво:

— По воскресеньям свидания.

— Долго ждать, а мне поскорей надо.

— Свиданья по воскресеньям, — повторил солдат, но не уходил.

— Очень вас прошу: на минуточку вызовите!

— Я должон поручику доложить. Еще в зубы заработаешь, — раздумывал солдат.

— Пожалуйста, доложите! — и вдруг сообразила: — А я вас табаком угощу. — Быстро раскрыла пачку, оторвала кусок газеты и насыпала полную горсть табака.

— Покорно благодарим. — Солдат сунул табак в карман, громким шепотом сказал: — Авось, — и подмигнул дружески.

Виктория ждала, ходила, как на привязи, три шага туда, три обратно. Рисковала впервые, — обращение Совнаркома и ВЦИК’а — тут уж ничего не сочинишь. Но страха не было: и в самом-то деле, кому придет в голову, что барышня в котиках…

Открылась калитка, солдат указал на нее:

— Вот оне, — и пропустил офицера.

Тот быстро подошел к ней вплотную, она увидела одутловатую физиономию, почувствовала запах перегара, невольно отстранилась. Офицер с любопытством разглядывал ее:

— Кого же вам, мамзель-мистрис-барышня, за-угодно?

— Владимира Гаева, вольноопределяющегося второй…

— Вольноперчика? — вздохнул, обдав ее самогонным перегаром. — Свиданья по воскресеньям.

— Далеко воскресенье, мне нужно сегодня! — Виктория соображала, что и как дать офицеру, — вряд ли тут подходит горсть табака.

— А кем он вам приходится?

— Просто… знакомый хороший очень.

— Знакомый? Хороший, да еще очень! — он оглянулся на солдата, тот из уважения к начальству хмыкнул. — Тогда вам действительно до воскресенья ждать невозможно. Но, знаете, — вдруг сказал он заговорщицким тоном, — не имею ведь я права нарушать приказ.

— Но я вас так буду благодарить! — она постаралась вложить в эти слова понятие вещественной благодарности.

— Может, вызовем, ваше благородие? — осторожно спросил солдат.

Офицер оглядел ее, как бы оценивая — чего тут можно ждать?.

— Приведи ихнего милашу в караулку. — Тон был игриво-неопределенный; дескать, привести — приведем, а там — неизвестно!

Опершись спиной о забор, он поглядывал на Викторию, высвистывал какую-то польку. На минуту она представила себе, что сделает с ней этот холуй, если… «Чушь какая!» Вздохнула поглубже, спросила весело:

— Разрешите вас угостить шоколадом?

Офицер явно удивился:

— Шоколадом? А молочка у вас нет? От бешеной коровки? Нет? — и рассмеялся.

Виктория не поняла остроты, которая самого его так восхитила, ответила серьезно:

— У меня есть шоколад, шаньга с черемухой, табак и орехи, а больше ничего — посмотрите.

Офицер помолчал, сказал снисходительно, с оттенком кокетства:

— Ну, угостите шоколадом, барышня.

Виктория развернула с одного конца и подала ему плитку. Он взял всю. Откусил и, жуя, урчал, как пес над костью:

— Не очень-то важный. Я обожаю «Галапетер» с орехами. Дайте орешков.

Он откусывал шоколад, щелкал орехи, она отвернулась, дула на медленные снежинки. Наконец появился солдат:

— Привел, ваше благородие.

Офицер отвалился от забора:

— Проходите.

Виктория вдруг испугалась. Да и что там за помещение — караулка? На глазах у офицера не передашь. Попросить его сюда? Нет. И, оправляя волосы и пуховый платок, пошла.

В тесной караулке было жарко, пахло керосином от закопченной лампы. Владимир стоял посередине, казался выше и худее в длинной шинели. Она увидела, что лицо его неспокойно. Чувствуя любопытные взгляды офицера и солдата, быстро подошла к Владимиру, обиженно спросила:

— Не ждали? Не рады? — Взяла его за руку, глядя в глаза, сжала руку: — Я к вам с гостинцем от ваших.

Владимир сжал в ответ ее руку:

— Гостинцы кстати. Спасибо.

Значит, может взять листовки. Если б не мог, сказал бы: «Напрасно беспокоились, мне ничего не нужно». Первая трудность позади — сговорились. Но главное — передать.

Офицер щелкал орешки, закусывал шоколадом и с любопытством смотрел на них. У печки, лицом к ним, стоя на коленях, солдат подкладывал дрова. Выбрать или создать удобное положение, чтобы передать листовки, должна она. Ведь Владимир даже не знает, где они у нее. Она села на лавку у окна. Владимир взглянул на офицера и остался стоять. Чтоб не дать себе испугаться, она стала теребить рукав его шинели и взволнованно спрашивала, как он чувствует себя в непривычной обстановке, не слышно ли, чтоб их готовили к отправке — ведь эти красные банды везде, кругом. Что принести ему в воскресенье? Сказала, что дома все по-прежнему, и затараторила, что интересного ничего нет, цены скачут каждый день, и такая тоска с этим военным положением: в гости пойдешь, так и посидеть нельзя вволю. Смуглое лицо Владимира было бледнее обычного — волнуется. Она посматривала на солдата, на офицера — он все еще жевал. И вдруг поняла; как они с Владимиром выглядят со стороны, так и надо «играть». Расстегнула шубку:

— Ах, как тут у вас жарко! — Придерживая полу одной рукой, другой осторожно отстегнула булавку у пояса. — И лампа грязная, оттого и пахнет ужасно! — Сначала воткнула булавку в пояс же рядом, но подумала, что, если нечаянно зацепила хоть нитку от платка, в котором листовки, тогда пропало — их не вытащишь, и вколола ее в подкладку шубы. Владимир, видно, догадался — незаметно, не глядя в упор, следил за ее рукой и говорил, что скоро должно все кончиться: Юденич берет Петроград, и Деникин на юге… Она все еще не придумала, как передать.

— Ну, извиняюсь, барышня, — офицер положил в рот последний кусок шоколада. — Пора кончать ваше постное свиданье. Извиняюсь.

— Разрешите, господин поручик, проводить до ворот? — спросил Владимир, вытягиваясь.

Офицер зевнул:

— Дальние проводы — лишние слезы. Иванов, выпустишь барышню.

Солдат положил кочергу, встал и выжидательно смотрел на Викторию. Она медленно вынула из кошелки табак — ведь последние минуты…

— Уж ладно, проводите. Я — добрый.

А может быть, на дворе, при солдате, еще труднее? Мяла в руке табак, Владимир ждал. Она должна, она, и — ничего в голове. С отчаяньем бросила в кошелку табак, распахнула шубку, обняла Владимира за шею и чуть повернулась — так, что шубка закрыла его. Прямо в ухо, только губами сказала: «За кушаком юбки справа». Его руки обняли ее под шубой, одна гладила и похлопывала ее по спине, и это видно было офицеру сквозь шубу, другая нащупала листовки. Виктория поджала живот, чтобы они легче выскользнули, и шептала в ухо, что попадало на язык: «Родной, хороший… скучаю». Услышала насмешливое:

— Попался, милаша!

Все в ней напряглось. Но Владимир засмеялся, правда как-то неестественно, а офицер загоготал. И она поняла, что возглас его имел другой, совсем неопасный смысл. Крепче обняла Владимира и шептала всякую чушь, пока не почувствовала, что он засунул листовки за борт шинели. Тогда взглянула ему в глаза — все было в порядке — и медленно опустила руки. Терла щеки, будто по ним текли слезы, один за другим передала Владимиру пакеты с гостинцами, он прижимал их к груди, где были спрятаны листовки. Потом растроганно, слезливо сказала: