Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Светопреставление!

Виктория пролетела лестницу, распахнула дверь в коридор, почти наткнулась на Лагутина. Он шел меж двух солдат с ружьями, позади — изящный офицер С большими навыкате черными глазами и тяжелой нижней челюстью. Виктория схватила Лагутина за локоть:

— Осип Иванович!.. Куда вы?

Он пожал плечами.

— Ко мне в гости! — Офицер щурил черные глаза и улыбался.

— В гости не ходят под конвоем…

— Отойдите-ка, девица, в сторону!

Лагутин с силой отстранил Викторию и быстро пошел. Она рванулась было — и стала. Внимательно оглядывая ее, прошел офицер. Она стояла. Еще один друг… Спасти не могла, а уйти с ним в контрразведку?.. Хорошо, что остановилась, стерпела. Но за что его? И что дальше?

Послала санитарку к директору клиники, взяла стакан с термометрами и пошла в офицерскую палату.

Круглолицый — тот, что ночью подлизывался к солдатам: «братцы, братцы», — говорил:

— Ты все-таки, знаешь, сволочь! Ну, я понимаю, солдат… А доктор, в сущности, тебя спас — зачем ты его?..

— Солдаты свое получат, — сквозь зубы цедил белоглазый. — Арямов их возьмет по одному, тихо. А доктор что-то очень накоротке с этой кличкой «товарищи».

За слово? За одно слово? А кто такой Арямов? Арямов, Арямов… Вдруг Виктория будто услышала бархатный голос адвоката: «…Арямов из контрразведки запустил под лопатки ножницы, обыкновенные канцелярские ножницы…» Что с ним сделают? А с солдатами? Надо предупредить.

Быстро прошла длинный коридор, заглянула в солдатскую палату.

— Онучин, пойдемте. Поможете мне.

Его одежда в шкафу, на полу сложенные книги стали будто живыми. И она разговаривала с ними. Ничем теперь не помочь ему. Если болен — в тюрьмах повальный тиф, — или голодает? А передачи не берут.

Все принимала как должное — заботу, любовь… Большую человеческую любовь не оценила.

Белые катятся, верно говорил генерал, Красная Армия близко. Но кто доживет, кто дождется? Каждый может не дождаться — хватают кого попало. Офицеры бесчинствуют. Вечерами в окнах «Европы» мечутся тени, гремит «Матчиш», разухабистый «Шарабан». Рассказывают, что офицеры там стреляли в цель, попали в скрипача из оркестра. На Соборной площади ночью зарубили не то двоих, не то троих. Когда темнеет, на улице чувствуешь себя беззащитной. Прежде так редко ходила одна, но и одной не бывало жутко. Наверное, оттого, что вообще-то была не одна.

— Это… кто?

— Ахматова.

— Почему «последней свободой»?

— Наверное, потому… — он помолчал, чуть повел плечами, — что любовь — добровольная несвобода.

— Дайте книжку.

Он протянул тонкую книжку.

— Вам, пожалуй, не понравится еще.

— Что значит «еще»?

— Вы слишком юны.

— «Белая стая». — Раскрыла наудачу: — «Как белый камень в глубине колодца, лежит во мне одно воспоминанье…»

И уже не могла оторваться. А он спрашивал и как будто радовался:

— Вам нравится? — Потом сказал: — Конечно, вы повзрослели. А мне кажется, что вы та же ершистая девчурка с длинными косами, с какой я познакомился два года назад.

Она взглянула на него:

— Вы тоже… повзрослели.

И оба засмеялись. Она стала помогать ему разбирать книги.

Сколько прошло уже? Он принес тогда последнюю связку книг, расплатился со своей хозяйкой. Наверное, не только из-за Ираидиных сплетен не хотел он жить здесь. А последние дни почти не заходил, встречал, провожал… В тот день согласился прийти обедать. Ефим Карпович привез из деревни поросят, Ираида ей продала самого маленького и даже великодушно зажарила. А Станислава не было и в три, и в половине четвертого, и в четыре. Замутила такая тревога, что ни о чем уж и думать не могла, решила позвонить в редакцию, хотя он предупреждал, чтоб не звонила:

— Похоже, что провокатор завелся у нас. Кто? Не понять.

Открыла дверь в коридор и столкнулась со старшенькой Рогова. Глядя в сторону, девочка сказала одним духом:

— Мама велела, чтоб со мной шли.

— Зачем? Папе плохо? — И отлегло. — Станислав Маркович у вас?

Пашенька вытерла носик варежкой и, рассматривая ее, быстренько проговорила:

— Папа… ничего. Мама только велела прийти.

— Зачем? Станислав Маркович у вас?

— Нет… Я не знаю. Я от знакомых. Я ничего не знаю. — Взгляд ее увертывался, и голос неестественно играл.

— Подожди, я позвоню в редакцию.

Девочка растерянно вскинулась:

— А там никого уж нет!

— Что случилось, Пашенька? Скажи.

Девочка отмахивалась варежкой, по-нарочному легко попискивала:

— А что случилось? Я ничего не знаю, только пойдемте…

— Ты знаешь, я вижу. Нехорошо так… — «Что я на девчонку, ей так велели… Как люди не понимают?..»

Пашенька трусила впереди, прятала лицо в полушалок, хотя Виктория ничего уже не спрашивала. Минутами пробовала успокоить себя: «Может быть, все-таки Рогову нужна, всего три дня назад ходила банки ему ставить». Пашенька вдруг свернула на Картасную.

— Ты куда меня ведешь?

— Мама у знакомых. Туда и велела.

Значит, арестован. Лишь бы не убили. И вспомнила, как он говорил о порках, пытках, диких издевательствах: «Самое низкое, безнравственное, омерзительнее убийства — надругательство над человеком, над человеческим достоинством… Это кощунство».

Только бы с ним не случилось…

Безвыходность стиснула еще прежде, чем Рогова сказала виновато:

— Арестовали редакцию всю. И Стасика нашего… — И что-то потом еще долго рассказывала, плакала.

Уже третья неделя. Надо идти, Дуся говорила, что сегодня узнает. Пять человек забрали. Рогова спас плеврит. Надо бы узнать, как он сейчас, где прячется. Глухарь. И легкие никудышные. Ох, морозы схватили. Необычно долго стояла в этом году мягкая погода. Накануне ареста, утром, встретил почти у клиники, в одно слово спросили друг друга:

— Что у вас нового?

— Вот — мороз. А больше… — Та ночь в госпитале выдалась на редкость спокойная.

Он дал свежую газету:

— В Омске остались колоссальные залежи оружия, снаряжения, продовольствия… Здесь об этом, конечно, ни ползвука. В общем, конец близко. Близко.

Близко. Только бы не случилось ничего. Тогда хотела броситься к Шатровскому. Рогова испугалась даже:

— Деточка, подождите. Надо посоветоваться, деточка.

Потом Эсфирь Борисовна, Дуся и все сказали: нельзя. Справлялись о нем, как о Наташе, через рабочий Красный Крест, через надзирателей. Официальные хлопоты теперь губят людей: контрразведка пугается, что проморгала «крупного большевика», начинают судорожно искать в этой каше, и начинают расстреливать кого попало. Расстреливают и просто «для разгрузки тюрем», и от злости за поражения… Кто дождется, кто доживет? Улицы пустеют с темнотой. А увидишь тень или шаги заскрипят — так и ждешь беды. Вот сколько прошла — ни души. Наташа, Лагутин, Станислав… Не заболел бы! Ведь Руфонька и Гурий ухаживали за Дусей и Сережей — ничего. А у него организм крепкий. Ох, разве что-нибудь знаешь?