Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Трудно было даже подумать — зачем она, куда? — такая напала усталость. Виктория привалилась к спинке узкой кушетки, и сразу потянуло в сон. Чуть хрипло тикал будильник. Белые стены закачались и упали снежными полями. Вдалеке две темные точки, только точки, но она знает, что это отец и Станислав Маркович. Бежать, догнать. Ноги проваливаются, вязнут в сугробе, она упирается руками, разгребает снег. А точки уходят, уменьшаются. В руках вместо снега набрякший кровью платок, липнет — не выпутаться, не бросить. А их уже не видно. Звенит смех, кто смеет? «Можно только раз любить…» Нет, догнать, непременно догнать…

Будильник играет?.. Эсфирь Борисовна…

— Заждалась? Уснула? А мы с Павлом Степанычем твои дела обсуждали.

Что за человек с ней? Откуда?.. Седой… Глаза добрые… И улыбка добрая.

— Простите. Здравствуйте… Я ночь не спала. Две даже… Простите.

Долго еще ждать? Ноги стынут и ноют — устала. Проводник сказал: «Поедем — подтоплю маленько». Уехать бы. Доехать бы. Спать хочется. Весь день в крутив. Мадемуазель Вяземская. Бодрится Шатровский:

— Пылкий привет вашей очаровательной матушке, уважаемому господину Бархатову. До скорой встречи в Москве. До скорой, мадемуазель. — А во взгляде ужас.

Слава богу, что адъютант оказался приличный человек. Без него превеликолепно застряла бы. Он ушел к вокзальному начальству, оставил ее с чемоданами в углу зала, где дуло отовсюду, курился по полу грязный снег. Перед билетными кассами толпа озверелых мучеников. Каждому, кто приближался, вопили: «Назад, сволочь! Ищи конец хвоста. Без фокусов. Постой недельку».

Кассы вдруг закрыли. Началось невообразимое: крики, стук, треск, плач, брань. «Мужья кровь проливают, а жены красным доставайся», — визгливо кричала бледная женщина. Какой-то в полушубке суетился, назойливо повторял: «Господа, перепишемся на завтра. Господа, перепишемся!..» Что-то кричал кассир, у которого разбили стекло. Откуда-то появился пьяный офицер с двумя солдатами, взмахнул револьвером и заорал:

— Вон отсюда, шантрапа! Голова от вас болит. Сказано: нет билетов. Вон!

Никто не послушался его, зашумели снова. Офицер поднял револьвер, подождал и выстрелил вверх. Грохнуло, зазвенело, посыпались на головы стекла и штукатурка. Визжа, кинулись к дверям женщины. Мужчины гордо бросали: «Произвол! Бесчинство!» — но уходили. Зал пустел. Офицер повернулся к ней. Подумала: «Сейчас пальнет в меня, как в лампочку. Как в Лизу…» — но не почувствовала страха, только бешеную злость, подняла выше голову, посмотрела в упор. Почему он ушел? Не от ее взгляда, конечно. Или патроны все расстрелял, или дорогая шубка, свежий белый платок, хорошие чемоданы смутили его?

Адъютант забежал, извинился, что придется ехать в купе проводника. Но зато вагон уйдет через два-три часа, а ехать недолго, и даже спокойнее у проводника. Офицерство, к сожалению, так распущенно… И куда-то умчался опять.

Перед кассами опять толпились замученные, раздраженные люди, стучали в закрытые окошечки, составляли список. Недалеко от Виктории остановились трое. Лицо женщины привлекало внимание. Она смотрела куда-то вверх, в больших глазах нарастал ужас, и казалось, она вот-вот закричит. Молодой высокий мужчина в очках говорил с иронией смертника:

— Если здесь такое, представляете, что в Узловой? Беженцы от самого Урала, эшелоны тифозных и раненых, войска — не войска, а распропагандированные красными «массы»…

— Да-а. Страшенное дело. Да-а, — тянул плотный, в романовском полушубке, он стоял спиной.

Женщина рванулась к нему с дикой злобой:

— Дык куда ты меня с мелочью волокешь? Не поеду, исподшиби тя! Дома альбо так, альбо этак, а там робятишек не уберечь. Матку-старуху, как злодеи, кинули. Утра дождусь и — домой. А сам как хошь, ну тя к лешему! — Выпрямилась и пошла твердыми шагами, разматывая на ходу теплый платок.

— Уросливая баба! — Что-то ворча, муж пошел за ней.

Высокий в очках поглядывал на Викторию, нацеливаясь заговорить; к нему подошел старичок в бобрах, не то спросил, не то сообщил:

— Говорят, город защищать не будут — гарнизон будто бы совсем разложен большевиками…

Это же говорил Павел Степанович, а Эсфирь Борисовна засмеялась, подмигнула Виктории:

— И наша доля в этом «разложении» есть.

Интересно, кто он, этот Павел Степанович? Сыплет всякими сибирскими словечками, а воспитание прямо светское. И тепло от него лучится.

Топай не топай — отчаянно стынут ноги, и всю пробирает. Где-то гудки, мимо грохочут паровозы. А вот и поезд… два, четыре классных и теплушки. Идут, идут… Ну и длина. Может, про меня тут забыли? Адъютант уже спит себе дома, а проводник запер вагон и ушел? Дико все: вагон для каких-то привилегированных господ загнали к черту в турки, «чтобы не захватили беженцы». А может, господа уже в другом вагоне укатили, а я так и буду? Нет, адъютант говорил — часа через два-три. Дикость — в бумаге от коменданта вокзала: «Племянницу генерала Шатровского, княжну Вяземскую…» В княжны произвели и забыли. Который же час? Ничего не разглядеть в этой тьме. Есть хочется, слать хочется, но главное — ехать. Ехать. Проводник сказал: «Сбегану только на станцию». До станции-то версты две, не меньше, — шли улицей, потом через какой То двор, потом перелезали изгородь, и еще по полотну сколько ноги ломали… Поесть, пожалуй? Калории все-таки. Не хотела брать шаньги, Петрусь насмешил неожиданной рассудительностью: «Смотри, пожалеешь. Сытая сегодня, завтра проголодаешься». Из ничего у Анны Тарасовны все вкусно. Хоть бы удалось передать еду и шерстяное белье. Удивительно, что успела собрать все. Два сумасшедших дня. Вся жизнь сумасшедшая, набитая ужасами. Завтра Лизу хоронят. Страсти бездонные. Только бы все были целы, чтобы никто больше… Пить хочется. Жизнь совершенно неправдоподобная, что будет через пять минут — не знаешь.

Она достала из саквояжа бутылку, плотно завернутую в бумагу и фланелевую тряпицу. Здорово — теплый чай. Анна Тарасовна, дорогая, золотая, обо всем подумала. Откуда у нее сила? А теплей стало от калорий. Ноги только… И развезло от еды, спать смертельно хочется.

Виктория положила руки на столик и голову на мягкие котиковые рукава. От ее дыханья мех дохнул духами матери. Как она могла?.. Как?.. Вчера Ефим Карпович передал письмо:

— Господин иностранный вас дожидался, после велел сказать: может, завтра придет.

Не пришел, и господь с ним. А письмо кстати оказалось: «Приказываю тебе как мать: приезжай немедленно. Мистер Дерк передаст Шатровскому письмо Нектария, и тебя сразу же отправят». И опять про масло, про свои триумфы, про сказочную жизнь… Жизнь, что и говорить, сказочная. Неужели меня забыли? Человека забыли, как в «Вишневом саду».