Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Хмурый солдат зло взглянул на нее:

— Да что, ваше благородие, зря возиться. Барышня видать какая…

Офицер обрадовался:

— Вам далеко?

— Рядом… за угол…

— Иванов, донеси барышне вещи и — мигом. Мы в аптеке погреемся.

Через три минуты она сидела в жаркой чистой кухне. Тихая женщина разжигала самовар на табуретке у печки, а ее муж расспрашивал Викторию:

— Так и отпустили? Дивное дело — за свою, значит, признали? Со вчерашнего дня осадное положение. В эшелонах, что идут на фронт, полно листовок наших обнаружено. Прибывающих всех подчистую обыскивают — и поездные бригады, и пассажиров. Бумаги-то у вас хорошо выправлены. — Потом ушел из комнаты.

Неужели правда добралась? Может быть, в этой табуретке под самоваром тоже хранилище… Какой мерзкий осадок от того, что кривлялась, и этот солдат зло смотрел… Ничего. Добралась. Почему страх нападает после?

В кухню из комнаты вышел высокий чернобородый человек. Что-то знакомое… Бледный, резкие черты, и глаза… Глаза Петруся. Батько…

— Николай Николаевич! — бросилась к нему и заплакала.

Дубков похлопывал ее по спине, негромко приговаривал:

— Так-так. Ай да герой со слезой. Ну-ка! Ну-ка!

— А у вас борода… и вдруг черная. Хорошо. — Засмеялась, всматривалась в лицо, такое знакомое и незнакомое. Весь этот тяжелый год чувствовала его в Анне Тарасовне, в мальчиках, в Станиславе Марковиче, в Леше и Насте. И только боялась, что не увидит никогда. Теперь все будет хорошо.

Вдохнуть снежную свежесть, промыть легкие.

Не скоро еще конец. Сколько еще будет раненых, обмороженных, с гангренами, и тиф, тиф… Еще идет бой за Узловую. «Ты стоишь под метелицей дикой…» И все-таки уже можно дышать. Ничего, никого не бояться. Здесь уже свои. И скоро опять университет… Стоит себе, как стоял… Какая-то особенная чистота в морозе, в белизне сибирских снегов. Ночь выдалась тяжеленная, а все-таки… Как ни устала, а надо забежать, узнать…

Ночь — как бред. Вспоминалось последнее дежурство с Лагутиным. Только при нем была уверенность, что все делается умно, по-человечески. Привезли своих, и уже не было напряжения, вражды, привилегированных. Все лучшее не по чинам, а — кому нужнее. Хотелось устроить поскорее тяжелораненых, а дежурный врач — новый, из терапии — сидел у стола как привидение, безучастно прослеживал носилки и входящих.

Ждала распоряжений. Приемный покой наполнялся. Клубами влетал морозный пар, душил запах разлагающейся крови и пота — стало нельзя ждать.

— Мне идти размещать?.. Или вы?..

Врач взглянул, как разбуженный, улыбнулся:

— Очки даже запотели.

Сказала зло:

— Протрите. Я пойду в отделение.

Вместе с сестрой из терапии, к счастью опытной и доброй, с помощью Онучина (из-за контрактуры в локте оставили санитаром), как могли, устраивали прибывших. Все время прикидывала, как решил бы Лагутин, — но разве угадаешь? И Онучин то и дело повторял:

— Вспомнишь нашего Осипа Ивановича. Вернулся бы…

Вернулись бы все. Ночь шла как бред, и ничего своего нельзя было почувствовать глубоко. Обмывала почернелые ноги и руки, которые через три часа ампутируют… Еле поднимала ослабшее большое тело, подкладывала повыше подушки… Подбинтовывала набухающую повязку, бородач захлебывался кровью:

— Брось, сестрица, конец мне… Тем помогай… кому жить…

Как далекие молнии, врезались мысли об отце, о Станиславе. Вместо девяти освободилась только в двенадцать, обежала палаты и кого можно спрашивала: не встречал ли товарища Вяземского Кирилла Николаевича?.. Высокий, седой, глаза черные.

Устала, устала, устала. Ноги не идут. Глаза не смотрят. Спать. Не выживет бородач, а какой человек!

Почему-то представлялось, что именно с первыми частями красных придет отец. А может быть, он вовсе на другом фронте? Ждать. Ждать здесь, пока не придет хоть письмо. Ох, пусть бы сам… Приедет же, приедет… Может быть, сейчас в бою? Как ни устала, а невозможно не зайти в Дом Свободы.

После поездки в Узловую от Николая Николаевича пришло, хотя тревожное и нетерпеливое, но упрямое ожидание радости. Как в детстве перед днями рождения. Появилось какое-то: «Ничего — пройдет!» ко всем огорчениям. Лишь бы скорее. Лишь бы весть от папы, Ольги, и вернулся бы Станислав Маркович. Когда красные войска взяли Барнаул и Новониколаевск, все думали и самой казалось, что заключенных уже не станут эвакуировать. Даже Николай Николаевич сказал:

— Генералам теперь не до них, ноги бы унести. А если прибудут сюда, не сомневайся, не пропустим. Накормим, оденем, все, что привезла ты, получат еще с добавкой.

Заторопилась домой, беспокоилась, что отец или Станислав Маркович придут в пустую комнату. Да еще не окажется дома Ефима Карповича, а Ираида скажет: уехала к маменьке в Шанхай… И все-таки их увезли. Сколько сейчас идиотских случайностей. «Нас всех подстерегает случай…» Приехала рано утром (может быть, они еще не были отправлены!), на путях в беспорядке вагоны всех мастей: цистерны, салоны, платформы с пушками под брезентом и теплушки, теплушки без конца. Метались по вокзалу одичалые офицеры, некоторые без погонов; не убежавшие беженцы осаждали составы без паровозов. Другие с вещами пешком, на розвальнях и даже на собственных выездах тянулись обратно в город. А на улицах уже ни одного в погонах, ни одного пьяного и вообще пустовато.

Пока закипал на кухне самовар, Ефим Карпович рассказывал, что «генералы, слыхать, уже завчера убегли. Ночью теперь общественная безопасность ходит, самоохрана называется. А по Московскому тракту, слыхать, агромадная сила войска идет, а какие там — белые ли, красные ли? Может бой случиться. А гарнизон будто за большевицкую власть стал. А супруге от переживания второй день неможется — мигрень».

Сбегала к Дубновым, выложила все про батька с черной бородой, и узнала, что в городе уже Военно-революционный комитет, а воинские части — пепеляевцы, сербы и местный гарнизон — одна за другой переходят на сторону красных.

Больных в амбулатории почти не было, и Эсфирь Борисовна оставила ее одну.

— Кончишь прием, приходи в Манеж. Скажешь; к товарищу Русову, по вызову.

В Манеже сказали, что Военно-революционный комитет уже перешел в Дом Свободы. Над бывшим губернским правлением огненный на солнце флаг раздувался. Прошлой весной еще говорили с Сережей про флаг… Надо зайти к ним.

У подъезда народ, у двери часовой. Сказала неуверенно:

— К товарищу Русову по вызову.

Ее сразу пропустили. В вестибюле стоял негромкий говор, было людно, накурено, пахло овчиной, конюшней; шинели, полушубки, ватники, куртки разноцветного меха — видел ли когда-нибудь похожее губернаторский дом? Где искать Эсфирь Борисовну? Двери во все стороны, прямо — лестница с ковром. Спросить про этого Русова? Ее послали во второй этаж, там сразу же показали, куда идти. Она приоткрыла высокую тяжелую дверь, заглянула: просторный, чинный кабинет, тяжелые портьеры, вокруг большого (наверное, губернаторского!) стола сидели и стояли, разговаривали. Эсфири Борисовны не видно. Лицом к двери Павел Степанович что-то пишет; но он вряд ли узнает ее, не вспомнит, к тому же занят… Хотела уже уйти, кто-то спросил: