Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Стой, не слышу! Где? На сороковой? Много? Не слышу! Ага. Сколько?.. Ага. А подвод? Ага. От путей, от полотна, спрашиваю, далеко? Ага. Понял, говорю. Понял. Обожди! Обожди, говорю, у аппарата! — Опустил трубку и еле выговорил вдруг охрипшим голосом: — На сороковой версте в направлении Узловой — пять орудий, двадцать пулеметов, сто сорок подвод с разными военными припасами. Отступающие солдаты разбежались.

Веселый гул прокатился по комнате.

— Прибыль в хозяйстве!

— Настали дни веселые…

И все замолчали, хотя вовсе негромко заговорил батько:

— Твое прямое дело, товарищ Лемзер. Командуй.

— Слушаете? — кричал Лемзер опять чистым мощным голосом. — Сейчас выезжает трофейная команда. От ревкома — Лемзер. — Схватил со стола ремень с наганом, папаху.

Виктория уже вышла из-за портьеры, но в двери с Лемзером столкнулся еще новый человек в шинели:

— Разреши доложить, товарищ Дубков. Все магазины враз позакрывали, пираты. Взламывать, что ль? Ясти-то народу надо. Одна аптека торгует. Обедай ихними порошками!

…Утром, когда бежала в Дом Свободы, люди, несмотря на мороз, стояли у расклеенных по городу листков с обращением Военно-революционного комитета к населению, громко читали:

— «Впредь до прихода регулярных советских войск… вся полнота власти принадлежит Военно-революционному комитету…»

— Кончились, значит, генералы…

— Военно-революционный! А кто им власть дал?

— Сами взяли, вас не спросили.

— Подавятся еще энтой властию…

— Но, но — полегче!

— «Все части гарнизона перешли на сторону революционного народа…»

— Дикари!

— Да не каркайте, не мешайте!

— «…мирно заняв город по приказу Военно-революционного комитета.

Военно-революционный комитет призывает население к спокойствию, выдержке, революционному порядку…»

— Воображаю этот «порядок»!

— Воображай, да потише!

— «Все учреждения должны продолжать работу. Пусть каждый спокойно остается на своем месте».

— Дома спокойнее, я так полагаю.

— Ну и вали давай.

— «Военно-революционный комитет заявляет, что он не допустит в городе никаких эксцессов, расправ и самосудов, самочинных арестов и обысков…»

— Вот, вот, вот!..

— Зарекалась свинья в грязи валяться.

— Да ты что, погань, черт тя задави…

— Хотишь самосуд надо мной? Насилию делать?!

— Руки марать…

«Насилию делать» придется. Ждала: как решит батько?

— Взламывать погоди. — Что-то совсем тихо сказал он Павлу Степановичу и опять громче: — Сейчас же оповестить всех владельцев магазинов: кто завтра в восемь утра не начнет нормальную торговлю, у того немедленно будут конфискованы все товары в магазине и на складе. — Посмотрел на Викторию, будто знал, что она здесь: — Напиши вместе с товарищем постановление. Аккуратно, разборчиво.

Написали длинно и грозно. Русов почеркал, и она переписала начисто. Подошла к столу, положила листок и ключи и спросила у батька не то, что хотела:

— Домой что-нибудь передать?

А он ответил то, что было ей нужно, и взгляд на минуту смягчился:

— Все семнадцать живы. Теплуху отогнали за мастерские, ночью вскрыли, их спрятали. Все семнадцать живы.

Прошло еще два напряженных дня. Пронесся слух, что по тракту отступает сам знаменитый каратель атаман Ванненков со своим зверьем. Город готовили к обороне, вооружались рабочие отряды. Артиллерийские части перевели на Тюремную, поближе к тракту.

Вдруг погасло электричество в городе — уголь кончился, подвоза нет. «Свободное хождение» по улицам разрешили с шести утра до девяти вечера. Пропали в лавках свечи и керосин.

Сидеть дома с лампадкой невыносимо. Чернота на полу, в углах, огонек трепещет от дыханья, от перевернутой страницы, колышутся серые тени. Каждый далекий удар, шаги настораживают — что?.. кто?.. И слышится всякое, когда ничего и не слышно. И думается бог знает что… «Я не знаю, ты жив или…» — бог знает что!

Все свое нерабочее время проводила в Доме Свободы. Там и в клинике уже горело электричество. А когда не дежурила, то до глубокой ночи (благо пропуск есть!) не уходила домой. К ней привыкли, и она привыкла, всем улыбалась, и ей улыбались. Никого и ее самое уже не смущало, что пуховый платок и потертая белка все же выделялись среди шинелок, полушубков, кожанок. Она с одинаковой охотой выполняла все, что поручали: писала бумажку, принимала телефонограмму, передавала распоряжение. Бегала по этажам, искала товарища Федорова, или Коплиса, или Бартока: «Срочно — в Военно-революционный комитет», или: «Вас вызывают в штаб начальника гарнизона». И, как всегда, за делом все представлялось яснее, даже плохое — ощутимее и проще. И здесь она была ближе к отцу, к Станиславу Марковичу.

Все шло вперемежку: вдруг сообщение — разобран в двух местах путь на Узловую. Навстречу отступающим по тракту белым выехали представители гарнизона, целиком перешедшего к Советской власти, и от Военно-революционного комитета — Дубков. Что будет с парламентерами? Батько… Все части города в полной боевой готовности.

Прорвалось по телеграфу из Узловой: колчаковцы стягивают войска вокруг станции, чтобы остановить наступление Пятой армии по магистрали.

Наконец к вечеру облегчение: отступающие по тракту, не сопротивляясь, сложили оружие. Наутро торжественно встречали вступивший в город с тракта советский Уральский полк. Ревкомовцы, эскадрон кавалерии от гарнизона, рабочие, ребятишки провожали до казарм усталых и гордых солдат.

А она искала отца, спрашивала, ждала. На серо-коричневой бумаге вышел первый номер «Красного знамени». Как радовался бы Станислав Маркович, да еще если б смог участвовать в выпуске газеты.

Теперь тревога сосредоточилась в Узловой. Сведений не было долго. Ведь короткие нерегулярные сообщения, рискуя жизнью, передавали телеграфисты-железнодорожники.

Открылись магазины, хотя не все. Но в одних брали только «керенки», в других «николаевки». В некоторых демонстративно требовали «советские», потому что их ни у кого не было. На базаре торговали больше «на мену», кое-кто на «царевы». На «керенки» только разве круг молока из милости отдадут. «Толчаковки» давно уже не котировались. Через Ефима Карповича у Ираидиных «поставщиков» Виктория обменяла два платья, шерстяное и летнее, на кусок шпика и туесок меда фунта в три. Станислава Марковича надо будет откармливать, как Наташу. А если папа… В общем, шпик — на холод, мед — в буфет, — пусть ждут.

Восстановили разобранный путь, но поезда ни туда, ни оттуда, конечно, не пошли. Вчера к вечеру прерванная телеграмма (может, убили телеграфиста?) кончалась словом «бой». И линия замолчала.

Спать хочется, все мускулы болят, — лечь бы, вытянуться. Бородач не выживет… Нет, невозможно не зайти хоть на минуту, узнать только.