Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— В смертной схватке, когда за самое желанное, кровное бьешься, правда, злоба приходит, аж в глазах темно. Да бьемся-то не для зла. Еще придумывают про нас, что прежнюю науку, искусство, всю вообще культуру мы, как старье, на помойку. И станем свою таблицу умножения сочинять, прогоним, значит, в дворники ученых профессоров и также опытных артистов, музыкантов. А поставим молодых неучей — кто во что горазд. — Помолчал батько, прищурясь посмотрел сбоку на свой рисунок. — Тебе легче — у самой образование, да мама под боком советчик. А мне бы Ганну мою рядом — за версту человека чует.

Он вдруг рассмеялся заразительно, как Петрусь, и они обе заулыбались, не зная чему.

— Меня тут ученый человек прямо-таки в дурака обрядил. Так-так. Борода благородная, белая, умная такая лысина, строгий, но ласковый. Представился: «Экстраординарный профессор-историк». Все революции от сотворения мира пересчитал, про девятьсот пятый год хорошо так рассказал, хоть сегодня его в партию принимай. И хочет для народа (бесплатно, конечно!) публичную лекцию прочитать о Парижской коммуне. Я обрадовался — идет к нам интеллигенция! — спасибо, говорю, пожалуйста! Только прошу тезисы дать. Он: «Лично вам? С восторгом!» И тут же из портфеля вынул, отдал, и такой довольный ушел. Мы тезисы посмотрели с товарищами — хорошо! И лекцию слушали, в кинотеатре «Иллюзион» собрали народ, — хорошо. Про Париж, про Коммуну так обстоятельно, ясно рассказывает, и отчего поражение: не было опоры в крестьянстве, и Париж был оторван от других городов, а Тьер с немцами договорился. Хорошо. И вдруг аллюром три креста: у Советов тоже нет опоры в крестьянстве, с юга и севера идут белые армии с помощью союзников, и Германия не сражена, — все это ведет к верной гибели большевиков.

Наташа сморщилась, Виктория охнула:

— И как же теперь?..

— Забрали в Чека экстраординарного. Разбираются: чи матерый беляк, чи петый дурак.

— А на лекции-то?..

— Пришлось выступить, объяснить слушателям, да извиниться за свой недогляд. Опростоволосился. Вот еще, видишь, какие приходят «друзья». А есть которые тихо дожидаются: «Пропадете без нас, неучи, еще в ножки поклонитесь, а мы вам предъявим условия». Эти плохие будут для нас учителя, — он широко, сильно отмахнул их рукой, — лях с ними, пусть дожидаются. — Рука стала мягкой и, словно боясь спугнуть недосказанную мысль, легла на стол. — А у кого шевелится тревога: «Как же я от людей отстранюсь, если я им нужен?» — этих упустить никак нельзя. Ведь иной брыкает не со зла — от боли, от непонятности, от страха…

— Узловая по прямому вызывает, товарищ Дубков! — весело гаркнул мордастый паренек.

— Иду! — Щелчком Дубков подшвырнул Наташе свой рисунок, у двери обернулся: — Людей, Наталка, главное, людей смотри… Интеллигенция позарез нужна, честная, конечно…

С минуту молчали, думали. Наташа неторопливо взяла рисунок и расхохоталась:

— Ай, дядя Коля! Ай, злой!

Виктория взглянула — две худющие мурзилки с круглыми глазами, с разинутыми ртами, у одной ежик, у другой пышные волны «под польку» — хлопнула в ладоши:

— Похоже до чего! Когда успел?

— Дурочки из переулочка.

— Но похоже-то как!

— Это нам за безмолвие, за отсутствие собственных мыслей — вот те крест и святая троица. А ведь талантливо.

— Ну да! Ядовито, а не грубо!

— И рисунок отличный. Спрячем в назидание. — Наташа аккуратно сложила и разрезала бумагу перочинным ножом. — Преподношу тебе патретик на память. Но кое-какие мыслишки у нас все же рождаются?

Усталость и сон смыло начисто. Сбегали вниз, выпили по кружке сладкого, горячего, черного, с запахом веника чая, разделили сероватый калач, негусто намазанный маслом, вернулись в Наташин «кабинет». Вспоминали всяких учителей, прикидывали: кто как стал бы вести себя, кто какие мог бы выковырнуть каверзные вопросы. А больше спорили о том, как все-таки отличить честного от «экстраординарного» профессора. Виктория читала снова партизанскую инструкцию:

— Это просто исключительно!

— Почему? Так во многих отрядах. Где суше, где неграмотнее, а по смыслу то же.

— А учителям обязательно… Да, а ты называться будешь как? Ты будешь директор, управляющий? Или… как?

— Не поинтересовалась. Пойдем обедать к нам?

Небо темное, без звезд, наверное к снегу. Хорошо идти вдоль пустой улицы, и пусть скрипит под ногами и разносится далеко. И пусть где-то скрипят другие шаги — не страшно. Фонарей так мало, и витрины черные, и в домах окна еле светятся — коптилки, свечи, лампадки… Зачем уехала мама? Никак не понять. Иногда кажется, что совсем уже ее не люблю… Приснилась такая нежная, грустная. Может быть, жалеет, тоскует? Что она думает? Никогда не могла ее понять, и сейчас даже приблизительно не представить, что у нее на душе. Папа — знаю — думает, тревожится, ждет. Про Ольгу и всю их семью могу все представить. И Станислава Марковича, конечно… Все-таки как можно было не почувствовать человека так долго, человека горячего, верного? А папа меня поручил ему. Значит… Не задумалась тогда… Не только жизнью ведь ему обязана. Он заразил своим жадным интересом ко всему в России, в мире. Научил газеты читать, «расшифровывать». А сколько поэтов, стихов от него узнала… Скорей бы. Скорей бы сказать ему… Какой-то огонек движется. С винтовками — патруль.

— Пропуск, гражданка, предъявите.

— Пожалуйста. — «О, знакомый!» — Как ваша рука, товарищ?

— Сестрица! А я… Темно, и в такой одеже вы… Рука, спасибо, не обижаюсь, пришла в полное действие. Доброго вам здоровья.

— И вам также. — «Лежал недолго — в плечо навылет, и кости целы».

Чуть не два часа проспала у Наташи на диване, а спать отчаянно хочется. Только снов не хочется. Хуже всего ждать и догонять, говорит Станислав Маркович. Дом Свободы сияет окнами. Как они выдерживают, ведь почти не спят уже сколько! Сколько? А может быть, сегодня спят, — Узловая-то наша. Уже прямой опасности нет. Уже начинаются будничные дела.

Ничего не понимаю у Гаевых. Сергей Федорович — и жаль его, и… Вышел в переднюю в кухонном фартуке, с поварежкой, осанка этакая царственная — подумала, что он с ума сошел, — и произнес:

— Вот все, что мне доступно при советской власти! Адвокаты — пережиток! Трибунал в старорежимной адвокатуре не нуждается. Гуманное отношение к людям — сентиментальность! — и ушел.

За маскарадом, театральной приподнятостью, озлоблением — живая человеческая боль. А Наташа будто не слышит.

— Почему вы?.. Нужны ведь позарез образованные люди. И Сергей Федорович хочет… Почему вы?..

Наташа только плечами дернула, а в двери столовой куталась в старенькую душегрейку Раиса Николаевна. Подумалось: и она не видит? Ведь он же образованный, честный, и никакая не «контра».