Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

И все-таки разговор внезапно оборвался, будто уж решительно все, что накопилось почти за год, сказано-пересказано. Выдержать молчание — оно было именно о том единственном — оказалось не под силу. Отец отнял руку. Виктория встала, начала легким тоном:

— Знаешь, ляг. Ну, не уснешь, все-таки отдых… — испугалась нечаянного сходства и низким, опять не своим, тети Маришиным голосом: — Я-то выспалась у Наташи. Твое белье шерстяное достану, — подошла зачем-то к шкафу, спохватилась: в нем все дышит мамой. — Ложись. Я сейчас… — и вышла, так лучше обоим.

В кухне еще копошился хозяин.

— Кипяточку, что ль?

— Нет, спасибо. Спасибо за все… спасибо. Отдыхает папа. — Вдруг представила, как он стучал в ту комнату и крикливая новая жиличка…

— Я аккурат на крыльце лед скалывал, глядь — бравый такой военный. Очень из себя хорош Кирила Николаич, как молодой.

Хорошо, что Ефим Карпович, лучше, что он спокойно, с удивительным своим тактом…

— Я давал телефон, а Кирила Николаич «не надо, говорит, побежит бегом, еще застудится. Подожду».

— Давно… папа?

— Не так… Щец я разогрел, свининку с картошечкой покушали, чаек после… Побеседовали недолочко, побрились, постриглись… Здоровьем-то крепок, говорит. И на взгляд.

— Да. — И только тут подумала, что и верно: хоть и худой, и глаза от ветров и бессонниц набрякли, а не сравнишь с тем, какой приехал в восемнадцатом.

Отец лег на ее кровать, а не на свой диван. Лежал неподвижно, лицом к стене. Она знала, что он не спит, но ходила как можно тише и не заговаривала, — ничем ему не поможешь.

Подходило время завтракать и отправляться в дорогу. Все у нее было готово уже, закипал кофейник на керосинке. И тут сон одолел отца. Она услышала вдруг неровное тяжелое дыхание, он застонал и проснулся. Но лежал так же, лицом к стене, пока она осторожно, как будят усталых, не сказала:

— Без десяти четыре, папа.

Он умывался, одевался, их разделяла ширма с аистами, разговор о насущных мелочах — табаке, носках, портянках — шел легко. Неужели так и останется? Так… врозь?

— Скажешь, когда наливать кофе.

— Пожалуйста, уже.

Отец подошел к столу.

— Доброе утро, Виташа. — Первый раз они взглянули в глаза друг другу, он обнял ее и, не отпуская, прижался головой к голове. — Она вернется. И мы поможем ей забыть дурной сон.

Дурной сон?.. «Всю жизнь с ним промучилась… Точно каменный гость, всех пугал…». И в письме: «Когда приедешь, буду совершенно счастлива…» Поможем забыть? Нет. Как сказать? Ничего нельзя сказать. Легонько погладила его плечо.

— Цветок может быть только цветком. И ничего другого ни требовать, ни ждать нельзя.

Если б он читал ее письма, слышал грубые циничные слова… А может быть, слышал не раз?.. И все-таки ждал, надеялся…

— Ты видела ее в «Сильве»?

— Да. Удивительно. И Станислав считал… — О Сильве могла говорить без оглядки, щедро, не кривя душой.

Может быть, потому и спросил отец? Он чуть улыбался, слушая, и она чувствовала, как за ее словами ему видится что-то свое.

Рассказала про вечеринку — там в поведении матери не было ничего хоть чуть сомнительного. И про Озаровского:

— Простить себе не могу.

— А могла ли ты помочь? Только чувством, а его не было. Он понимал все лучше тебя. А ведь я, при немалом опыте, не представил в полной мере сложности. При отступлении от Уфы меня бы, естественно, просто расстреляли, если б не политрук — солдат, с которым вместе бедовали при главковерхе Керенском, в одном бою были ранены…

И вдруг оказалось столько еще недоговоренного.

Шли по ночному городу, даже перебивали друг друга, боялись упустить важное, необходимое.

— Весной сдам за второй курс…

— Поживи здесь до урожая, до осени…

— Не видеться до осени?..

— Потерпим. Теперь не отрезаны, и не на фронте. Очень голодно в России. Здесь даже не представишь… И несуразицы еще…

— Ты Ольге сказал, чтоб весь мой сундук?..

— Конечно. Ты говоришь: кажется, полюбила. Вот это «кажется»… Привязанность и любовь — не одно и то же.

— Понимаю.

Отец продолжал свое:

— В любви бывает всякое: гнетущая тяжесть, обида, отчаяние, неистовая ревность и злоба, горчайшее горе — все. Только не скука.

— Мне с ним не скучно.

Он опять, будто не услышал ее:

— В семнадцать лет замуж рано. В семнадцать все обманывает.

«Ведь мама вышла семнадцати».

— А потом… Ни уважение, ни страсть, ни долг, ни даже все это вместе — не всегда любовь. Подожди. Приедете в Москву… Подожди. Станислав любит — знаю. Он говорил только о тебе и проигрывал в шахматы. Говорил мне, потому что ты не слушала, тебе было скучно.

— Ну, это давно!

— Я только прошу: подожди. Приедете…

— Да! А преподавать ты будешь в Москве?

— Не знаю пока. Станиславу передай: бесконечно, всей душой ему благодарен.

— Да, скажу. А ты Ленина видел?

— Нет. Хочется увидеть. Необъяснимо, но, видишь ли… Это совершенно необъяснимо, он вызывает не только глубочайшее уважение, доверие. Далекий, никогда не виденный, вызывает, странно сказать, любовь. Сильное, родственное, что ли, чувство. Сначала я с удивлением отмечал это в других… Хочется увидеть.

Отец замолчал. Она ждала, не хотела перебить его мысль.

— Хочется увидеть. Вероятно, история не знает государственного деятеля с таким обаянием справедливости. Это чувствует весь мир. Счастье, что у руля не только гениальный ум, но и великое сердце. Человек.

Опять он долго молчал.

— Прежде никогда не думалось, что даже в деятельности гения такое большое, вероятно решающее, значение имеют человеческие черты, человеческий облик.

Потом ходили вдоль пыхтящего паровоза.

— Не грусти, Виташа. Время стремительно быстрое, осень примчит — не заметишь. Письма — пока через Оленьку. Я телеграфирую адрес, но телеграммы, говорят, еще пешком ходят.

С паровоза крикнули:

— Можно ехать, товарищ командир!

Обнялись.

— Ты похожа на Маришу и, странно, на нее. Она вернется. И мы поможем ей. — Отец поднялся по узким ступенькам, стал силуэтом на оранжевом зареве топки. — Не грусти. Пиши почаще. Станиславу скажи…

_____

Только кусок ночи. Нет — невозможно до осени. Да, время стремительно быстрое, но когда ждешь… Папка, родной, ты, конечно, такого не ждал. Надеялся вырвать, вернуть. Вернется ли она от своей «сказочной жизни, триумфов»? Любовь? Привязанность? Но к Нектарию-то — ни любви, ни привязанности. Чего-то я не могу, чего-то не пойму, не прошу… Не за себя, папка. «Только ты останешься у меня…» Нет, весной сдам все… Хуже всего ждать и догонять — верно! А вдруг Станислав приехал уже? Сошел на Товарной — ближе к дому — и… Еще шести нет. Он-то рискнет и без пропуска, но задержат. И Лагутин его не пустит. Да почему же так обязательно сегодня? Не буду ждать. Полежу часок, потом в амбулаторию, оттуда в университет. Вечером Серегино извещение совершенно не тронуло, а ведь сенсация, как сказал бы Станислав: «Надлежит явиться в один час, в анатомический корпус на лекцию профессора В. А. Дружинина. Ergo, не опоздайте, синьора!» Уж не опоздаю. Наверное, счастлив старик.