Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Лагутин молчал, двумя руками опирался на палку, смотрел вниз. «Перемогается…»

— Вам плохо? Пойдем. Сережа помо… — поймала заледеневший от боли взгляд, сжалась как от удара. — Где Станислав? Где? — Повторила тихо: — Где он?

Лагутин не отвел глаз.

— Погиб, Виктория. Погиб.

Она отшатнулась и снова подалась к нему:

— Нет! Все семнадцать живы. Дубков же знает: все…

— Убит в бою, — резко, ударяя каждым словом, сказал Лагутин. — В бою. В ремонтных мастерских.

— Нет!

— Прямо в сердце. Вчера похоронили. Как солдата.

Как солдата. Почему? Не узнает, как ждала. Прямо в сердце. И никогда. Почему в сердце? Где он?

— Где он?

— Там, на кладбище… похоронили.

Похоронили.

— Я поеду.

— Виктория…

— Не понимаю. А я… Никогда?.. Уходите…

Как болит голова. А он где? Где? А папа? Мама? Нет, он, где он? Где? «Я не знаю, ты жив или умер?..» Нет! Снится. Просто сон… Чья тень ползет? Сережа? Зачем порошки, Эсфирь Борисовна? Руфочка, не надо порошков. Надо остаться в Узловой. А если его не отправили? И папа… Должна… Что я должна? Чья тень мотается? Кто?..

Пустой диван, аисты у стены. Руфа сгорбилась у фитилька. Не просыпаться бы. Похоронили. И никогда. Никогда. Нет слова страшнее. «Как дай вам бог любимой быть…» Никогда. Виновата. И ничего уже… Кончено. Что я теперь? Тетя Мариша!

— Ты не спишь?

— Не сплю, Руфочка.

Быстрыми мелкими шажками она подошла, села на край кровати:

— Чаю не выпьешь? Съела бы хоть что-нибудь?

— А ты не спишь почему? Или… который час?

— Еще только половина шестого. Вечер.

Сколько прошло?

— Я долго спала?.. Очень?..

— Ты же две ночи без сна. И снотворное.

— Сколько… спала?

— Наверное, сутки. Чаю б выпила.

Только вчера? Еще в комнате махоркой, гарью, лошадьми… Только вчера. Стена. Как в тюрьме.

— Давай чайку, а?

— Горечь, тошнота какая-то, Руфочка, и в голове гвозди.

— Вот — чаю! Эсфирь Борисовна велела: горячего, как проснешься. Я — сейчас! — быстрая, неслышная, покатилась точно шарик, захлопотала.

— А Эсфирь Борисовна без меня…

— Серега пошел ей помочь.

Ничего не нужно. Для него ничего уже не нужно. Не нужна. Ничего не могу уже сказать. Не могу его ждать. Навсегда виновата. Только вчера… И никогда… Никогда не вздохнуть. Навсегда пустота. Навсегда не нужна. Почему не разорвется сердце? Могла ему столько всего написать, а сунула в белье записочку: «Дорогой Станислав (вы уже больше не Маркович!). Жду отчаянно, дышу «последней свободой». Буду откармливать, как рождественского гуся. Ваша В.». Если б знала… Ни ждать, ни заботиться — ничего. Все слова стали страшными. Стучат. Кто? Села, все закачалось, поплыло. Руфа уже у двери.

— Кто?

— Здравствуйте. Витечка, здравствуй. Батько до тебя прислал.

— А что?

— Как чувствуешь? Плохо?

— Коля, что? Скажи, что?

— Чего сполохнулась? Дело у батька до тебя. Сказал: коли прийти в силе…

— Да куда ей?..

— В силе, Руфочка, в силе. Скажи, Коля, приду. Чаю выпью только.

— С ума сошла, куда?

— Коли не можешь…

— Могу. Руфочка, оставь, — могу. Скажи — приду.

— Верно придешь — то я зараз домой. А коли нет…

— Иди домой. Чаю только выпью. Домой иди.

Встала с постели, комната потемнела, заплясала. Хорошо, Руфа не видела первых пьяных шагов, заваривала чай. От горячего чая снова помутнело вокруг, поплыло, застучало в голове.

— Если правда пойдешь, съешь хоть шанежку или калача.

— Да. — Должна быть в силе, и Руфу жалко огорчать. — Дай шаньгу.

Стала собираться. Осиротевшие, как она, его вещи говорили: никогда уже, ничего уже, не нужны уже…

Руфа взяла Викторию за руки:

— Пойду с тобой.

Оттолкнуть нельзя, а нежность не выдержать:

— Разве я больна? Да у тебя ведь репетиция. Сиди, учи свою роль, — осторожно отстранилась. — Приходи ночевать, Руфонька.

На крыльце опять накрыло темное облако, остановилась. «Сказать Ефиму Карповичу, куда я… Не надо. Уже не надо. — Постояла у перил. — Вот здесь вчера… Шаталась, скользила, старалась идти тверже. Как легко бывало, у него крепкая рука».

Какое дело у батька? Надо быть в силе. Все должна делать, что бы ни было. Должна за него и за себя. Дышать ровней, идти спокойно, быть в силе. Только в голове гвозди. Народ на улицах какой-то новый. Сколько хожено с ним. Тут за мостом всегда встречал. «Все семнадцать живы» — и успокоилась, не подумала, что там ведь еще бой. Ждала, не терпелось поскорей, но совсем не думала… Подробно узнать до конца. А что у Лагутина с ногой? Зайти к нему. Кажется, нехорошо я с ним вчера?.. Не помню. Дыра какая-то. Здесь, в переулке, редакция. Как могла не понять, не оценить? Или он другой был раньше? Небо в звездах. Полярная, Кассиопея… Он все созвездия знал, и планеты, и звезды… Голову ясную, голову. Сколько должна учить, сдавать за полугодие: физиологию, эмбриологию, по химии практикум… Ревком светится. Что за дело у батька? Все равно — должна. Сколько радости принес этот дом. Человек не может быть счастлив, если вокруг нет счастья. А если нет своего, папа? Какое б ни было горе, нельзя нянчиться с собой, надо помнить о других. Помню, тетя Мариша.

Привычно улыбнулась караульному:

— Добрый вечер.

Тяжело поднялась по лестнице. Перед комнатой Дубнова за столом сидели молодые в военном, один читал вслух газету, трое слушали. Посмотрели, ответили: «Здравствуйте» — и опять занялись газетой.

Открыла тяжелую дверь. Батько у телефона.

— …И судить. Пусть жалуется. Анархист чертов, атаманствует. А кто, как проворонили погребок? На вид товарищу, и пускай завтра же снова все домашние кладовые в особняках обследует, и без осечки. Проверишь, доложишь.

Вышла из-за портьеры. Русов сбоку у стола складывал в папку бумаги, увидел ее:

— Входи. Входи, головушка.

Батько от телефона легонько кивнул ей. Она сняла платок, шубу, села поодаль от стола.

— Новый год на носу — хоть чем порадовать. Детишек особенно хочется.

Новый год? Забыла — непривычен новый стиль. Двадцатый год уже.

— Думай, действуй. Завтра жду. — Батько вернулся к столу: — Пришла? Добре.

Русов прощался, с доброй своей улыбкой потрепал Викторию по плечу:

— Каждая грамотная головенка во как нужна. И у меня к тебе разговор есть. Ну, после.

Дубков положил на стол руки, и она ощутила, как ноет усталость в его плечах, в спине, с каким трудом держится бессонная голова.

— Выспаться надо вам. Ну хоть одну ночку.

Он чуть усмехнулся, чуть подмигнул:

— Давай до дела, дочка. Наталка приболела у нас. Страшного нет. Раны открылись, верней не зажили.

— Какие?

— На допросе. — Руки сжались в кулаки, побелели у косточек. — Молчала, мать не хотела тревожить.

— Ox!.. Я же спрашивала, чего ежится, морщится… Ох!

— Дурная. Эсфири сегодня только созналась. Так в помощь ей тебе, Витя, придется…