Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Потускнело лицо. Он, как я, не понимает: Свобода, Революция — и рядом трагический этот роман в пурге и ветрах, в мировом пожаре?..

Расстегнул косоворотку, взгляд то стынет, то разгорается… Этот парень… И талант Беляева, конечно, и отклик аудитории… Все почувствовали: смятение в черно-белой вьюге, под ветром «на всем божьем свете», и неистребимую любовь, и тяжелую мужскую ревность, черную злобу — «простреленная голова»… И святую злобу, державный шаг «с кровавым флагом». Трагедия и высокий гуманизм «без креста»…

Нет, не делится человеческая душа на сферы, все сплетено туго-натуго. И в мировом пожаре живы все чувства людей. Сколько надо думать! Так много надо думать, чтобы самое немудрящее дело было «в мир», как папа говорит. Мой санпросвет и массовая политическая библиотечка — чего проще, кажется. А люди всякие, разные, своеобразные…

В Анжерке… или нет, в Судженке — в пыльном угольном поселке — играли «Снежную королеву». Ребятишек набилось в мастерских до отказа — сидели на полу перед рядами, стояли по сторонам и сзади, а тишина — как в пустоте. Разглядывала из-за кулис маленьких зрителей. Внимание страстное на лицах, события сказки отражаются мгновенно. А плачут и смеются сдержанно, робко, почти беззвучно. Будто вздох донесется иногда на сцену. И совсем не хлопают. Не умеют. Первый раз в театре.

Осторожно пробралась кругом вдоль прокопченных стен, стала сбоку за последним рядом, где толпились взрослые.

Добрые принц и принцесса снаряжали Герду в дорогу. В черноте мастерских сказка особенно сказочна… (Как мучился художник, добиваясь чистых ярких тонов — костюмы и декорации из крашеной мешковины!)

Герда в пути, скоро увидит Кая. И вдруг нападение. Кругом темнеет, поднимается буря — ветер (в завывающем трио ведущая — Руфа, режиссер вертит шумовой барабан, где перекатываются камешки, куски стекла и железа, кто-нибудь гремит фанерным листом), мечутся свет и тени (это художник и Беляев с двух сторон ворочают тяжелые тубусы).

Герда у разбойников — все погибло.

Где-то впереди едва слышно всхлипнул кто-то. Рядом с собой Виктория увидела старика. По лицу, черному от загара и угля, текли слезы, блестели на усах с табачными подпалинами.

— Дедушка, — осторожно потянула его за рукав. — Все будет хорошо, она спасет Кая.

Старик ласково и удивленно посмотрел:

— Милушка, разве я о том? Не чаял дожить, повидать старыми глазами, какая детишкам радость. Ты из этих, из приезжих? Скажи низкий поклон от шахтеров, милушка.

Только тетя Мариша называла так хорошо: «милушка».

Кто придумал отправить меня с театром? Батько? Или Русов? «Справишься, головушка. Иль ты малограмотная, иль охоты мало? Справишься».

Пертеровцы эти — славный народ. Не вполне точное сокращение: «Первый Сибирский передвижной драматический театр Дорполита» — уж «Пер-Теат» надо бы. Но в какие-то веселые стишки не укладывалось, и сделали «Пер-Тер». Все равно.

Хороший театр. Играют не хуже студии Художественного театра. И совсем не похожи на артистов, каких знала до сих пор. Все — сами: собирают сцену, ставят декорации, парики причесывают, гладят костюмы, даже стирают. Молодые, дружные, острят: «Мы работы не боимся, лишь бы харч покрепче был». И даже режиссер — ему-то, наверное, лет сорок, — лицо будто из гофрированной бумаги, глаза узкие, припухшие, а по-молодому озорные. В него все влюблены. Беляеву тоже под сорок, пожалуй, и тоже он молодой. Талантливый очень. Готовит Маяковского.

Но самая талантливая — Руфа. В двадцать два так сыграть старуху рыбачку! Всю жизнь будет слышаться, как негромко, монотонно говорит: «Муж и четыре сына», и потом: «Одно мне осталось в утешение — ребенок, который родится у Ио от моего сына». Зрители, даже мужчины, плачут. На глухих станциях, где и понятия не имели о театре, приходили женщины, приносили простынку на пеленки, старенькое платьице, яичко свежее из-под курочки — «бабушке для внучонка».

А после трагической старухи вдруг разбитная француженка-кормилица прыгает, как мячик, в «Проделках Скапена». А сейчас репетировала эту злобную, жадную ханжу — миссис Даджен. «Милостью божьей актриса», — говорит режиссер. Надо идти, она забеспокоится. Как бы я без тебя, Рушенька?.. Художник этот хорошо сострил:

— Кто бы ни сел Руфе на голову, она будет тревожиться только о том, удобно ли сидеть нахалу.

«Милостью божьей». И врач из нее был бы… Но пусть. Она слишком больно чувствует за другого, ей нельзя рядом со смертью. Пусть.

Удивительная ночь. В это лето не каталась на лодке. «Как белый камень в глубине колодца…» Ветер ласковый, уходить не хочется.

На самом углу остановили двое в буденовках, с винтовками:

— Ваш докумэнт?

— Я здесь живу, — указала на крыльцо. — Пойдемте, дома документы.

Оба замотали головами и вместе строго сказали:

— Прэдъявляйт докумэнт.

Латыши? Мадьяры?

— Вот здесь живу. Живу. Квартира. Понимаете? — Показывала на крыльцо, хлопала по стене дома. — Тут живу, тут, понимаете?

Нет, не понимают! Один — поплотнее и пониже — сказал что-то высокому на своем языке, и тот прикрикнул на нее:

— Сэйчас ыйти комэндант. Бэз разговор!

— Да я же!.. — махнула рукой и пошла между двумя винтовками.

Ночевать в комендантском управлении? Идиотская чушь! Руша будет метаться, еще выскочит без документов — так же и… Понимали бы по-русски, объяснила бы… у, черт. И думать такими словами не смею! В комендантском уж объясню, уговорю. Ведь даже платка носового нет. Хорошо, хоть близко идти. Надо же так угодить. На минуту раньше — успела бы войти домой, на минуту позже — они прошли бы мимо переулка, — нет, белое платье заметили бы. Черт… Ой, батько, не буду! На всю жизнь запомнила.

Грохали сапоги караульных, а ее каблуки цокали мелко, и это злило. У-у, черти… И опять вспомнилось утро — надо отвыкать!

Прибежала к Дубковым пораньше, рассказать про поездку, — они живут теперь близко. Батько уже уходил. Анна Тарасовна сказала:

— Иди с ним, принесешь кастрюлечку, вчера забыл, не маю, в чем обед ему нести.

В ревкоме ждал его парень в латаной косоворотке, галифе и сандалиях:

— Бюрократ, вишь, канцелярский спец. Объясняю: продукты для больных, для тифозных, а он котосится: подписи не все, вишь.

Дубков написал что-то, отдал пареньку бумагу:

— И скажи: еще хоть раз станет волокитить — передадим в Чека.

Парень вышел, повернулась от окна:

— А я бы такую сволочь сразу в Чека… — и споткнулась о взгляд батьки. — Ну правда же, для больных ведь…

— Так-так. — Он поманил ее пальцем. — Поди-ка поближе. Сядь.

Кого учить вздумала, дура, даже уши горели от его взгляда.