Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Старик был счастлив. Первую после отстранения лекцию прочитал блистательно, как никогда. Аудитория набилась до отказа. Не только медики и естественники — многие юристы, математики, физики, даже технологи пришли. Встретили аплодисментами и после конца долго аплодировали. Дружинин помолодел, блестели глаза, разгорелось бледное лицо.

На совещательный час остались только медики и естественники. Но разговор сразу же неожиданно ушел от анатомии.

Рыженький Ваня Котов выкрикнул:

— Эх, и жизнь начинается, братцы! — и смутился, что так громко.

Дружинин посмотрел на него с интересом и чуть иронически. Ваня тихо, вроде бы в оправдание, сказал:

— Вы ведь тоже за большевиков, Виктор Александрович.

Дружинин снял очки, не спеша достал футляр, из него лоскут замши и начал протирать стекла:

— Всем вам, коллеги, знакомо имя великого Сеченова. Я всей душой разделяю его мудрое, я бы сказал, изречение: «Кому дорога истина вообще, то есть не только в настоящем, но и в будущем, тот не станет ругаться над мыслью, проникшей в общество, какой бы странной она ему ни казалась».

Как понять? Может, объяснит? Ждали. Дружинин молча просматривал на свет стекла и снова протирал. Сережа шепнул Виктории:

— Вот это загвоздил старик, — и встал. — Разрешите, Виктор Александрович? Изречение прекрасное, а все-таки… применительно к текущему моменту… вы… как?..

Дружинин надел очки, нашел среди сидящих Сережу:

— Вы хотите, чтоб я разделял ваш молодой восторг. А мне тревожно, хотя чрезвычайно интересно. — Он услышал дыхание недоумения, оглядел всех. — Не стану обманывать, даже рискуя потерять дорогое мне ваше расположение. Я — сын России. Только здесь, только через служение родине я могу отдать все силы на единственное, ради чего тружусь, — накопление духовных благ во имя будущего, во имя человечества.

Старик поправлял крахмальный воротничок, будто он душил его, снимал и надевал очки, и, даже когда он замолкал, тишина стояла мертвая.

— Подростком я отдал сердце коммунарам Парижа. Не мог примириться, осмыслить их поражение.

Виктория замерла — неужели скажет вроде «экстраординарного»?

— Более чем взрослым прошел позорную японскую войну, пережил поражение нашей революции, крушение надежд, идеалов. Вслед за этим настал страшный перевес соматической сферы в обществе: падение нравственности, опустошение в духовной жизни. Искусство — музыка, живопись, литература, театр — прониклись пессимизмом или коммерцией.

Сережа встал, но не решался заговорить.

— Вы что-то хотите сказать, коллега?

— Нам непонятно, Виктор Александрович, — соматическая сфера в обществе? Соматическая — телесная?..

— Я не философ. Располагаю скромным запасом знаний, главным образом в медицине, и к тому изрядным житейским опытом. В человеческой личности я вижу как бы три сферы: психическую, соматическую и социальную. Редко все три находятся в гармоническом сочетании, чаще одна берет верх. Под влиянием крупных общественных событий преобладание той или иной сферы создается в значительных слоях общества. И наоборот: подъем, скажем, социальной сферы рождает социальные взрывы — революции, перевороты. Возобладание психической приводит к расцвету наук, искусства и, конечно, нравственных идеалов. Рассуждая далее, полагаю, что если крушение революции сеет мрак, то победа нам даст расцвет самого драгоценного — психической сферы в обществе, в народе. Вот и жду. С тревогой жду расцвета.

— Почему он разделяет, вы понимаете? — шепотом спросила Виктория Сережу.

Лицом и движением плеч он ответил: смутно.

Она встала и от нетерпения не дождалась обычного вопроса.

— Виктор Александрович, почему?.. Почему вы разделяете социальную… разве она не входит в духовную, психическую жизнь человека? Я не… — и замолчала. «Эх, нет Наташи, она бы сказала…»

— Разделение в известной степени условно, и я не философ. Но для меня оно существует. Итак, довольно посторонних тем, вернемся к нашим занятиям.

Ваня Котов поднялся, красный и очень глубокомысленный:

— Извините, Виктор Александрович, извините, но вы же прятали какого-то большевика.

Дружинин усмехнулся так зло, как если бы Ваня спутал на экзамене сердце и желудок:

— Я, видите ли, не спекулянт, чтобы при советской власти хвастать помощью человеку, в особенности если это мой личный друг. И ни на один посторонний вопрос больше не отвечаю.

Конец часа прошел вяло, анатомия сегодня меньше волновала. В гардеробной, в вестибюле, на улице бурно обсуждали позицию и «теорию» Дружинина:

— Жду расцвета! Жду — это по частушке: «Буду я в большевиках, когда власть упрочится»?

— Ни черта не мерекаешь, а судишь!

— Он честный! Идеалист, бескорыстный!

— Он прятал большевика!

— А белого личного друга тоже прятал бы?

— Уже то, что у него друг — большевик…

— Теперь в одной семье красные, белые, розовые, зеленые…

— А теория этих сфер идеалистическая…

— Какая теория? Путаница! Но человек он…

— Человек и ученый!

Уже вдвоем, спускаясь к базару, Виктория и Сережа рассуждали о том же:

— Большевизм для него так-таки «странная мысль», хотя он мудро не склонен «ругаться» над нею. Кстати, где у Сеченова? Неловко было спросить, а здорово как…

— «Рефлексы головного мозга». Я читала. Но, честно, тогда не зацепилось в голове, только сейчас поняла. А эти сферы — может, потом пойму, пока — туман. Но мрак после краха и расцвет после победы представляю.

— Расцвет, синьора, в воздухе чуется, но какая тут сфера действует — «темна вода во облацех». Жаль, Наташи не было, расшифровала бы.

Подумала: «Станислав тоже расшифровал бы».

— Интересно, что учителя там? — и ускорила шаги. — Знаете, папа, когда в восемнадцатом приехал, ему тоже казалось!.. Нет, не так, но что-то общее. Теперь не то. Чего только он не вынес: лесом и степью, в морозы, в бураны, как вор от деревни к деревне. Два раза чуть не расстреляли! Сколько месяцев в боях и в тревоге… — О самом тяжком испытании не сказала, но Сережа, конечно, догадался.

— Что вы! Кирилл Николаевич не похож ничуть. А все-таки, чувство справедливости, патриотизм — в какую сферу?

Она засмеялась:

— Не делится душа на сферы. У меня — по крайней мере.

— Что вы, синьора, наддаете, как лошадка, к дому?

И засмеялась еще веселее:

— Мороз ваш подгоняет. И спать, спать, спать! Ведь — насквозь две ночи, днем вчера у Наташи немного…

Против ее дома переходил улицу хромой с палкой, плотный, в шинели, в треухе. Лица не видно — стемнело уже, — а в осанке знакомое что-то. Наверное, лежал в госпитале.

Хромой с усилием поднялся на панель и пошел прямо к крыльцу.

— Осип Иванович! — кинулась к нему и подумала, что, значит, Станислав дома и, может быть, так же хромает или болен, и нужно торопиться. — Осип Иванович, что с вами? — подхватила его под руку. — Пойдемте. Вы к нам? — вглядывалась в изменившееся лицо (все худые стали, и Станислав, конечно). — Вы вместе приехали?