Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Отведи заключенную в камеру и давай к дежурному.

Черт знает! Черт…

_____

Светает. Мымры, слава богу, уснули. Через полтора часа Шуру выпустят, она забежит к Руфе; та сразу кинется к режиссеру, он — к Лузанкову, «комиссару» Пер-Тера, или к батьке — благо все в одном доме живут… Пожалуй, раньше восьми не выбраться. Сидеть на этом «откидыше» не слишком удобно, почему-то съезжаешь. А с мымрами на нарах — противно. Душно все-таки. И от параши потягивает. И ноги затекают… А Люда злобная, на всякое способна. Папильотка, ясно, за ложный донос. Монашка, наверное, за какую-нибудь пропаганду.

Ух, как спорили на крыше американского вагона (заманил туда Журавлев, художник): нужно с религией бороться или сама отомрет? Не доспорили — тряска, грохот, ветер, держались за трубы, друг за дружку. Слева тайга, «без конца и без краю», справа горы, небо синее-синее… Вдруг набрасывался, застилал все паровозный дым с копотью. Смеху — черномазая команда! И опять открывалась «непонятная ширь без конца». Запевали: «Мы кузнецы…», «Нелюдимо наше море…». У Лузанкова и у художника голоса хорошие. Иногда забирала такая тоска… Руфа когда-то говорила: «Это привязанность, как к старшему брату, это не та любовь». Та или не та, а больно, не забыть. Где-то шаги, или мерещится? За окном часовой?.. Нет.

— Арестантка Вяземская.

Опять туда же? Опять эти мымры сонные шепчут, крестят… Куда? И шести ведь нет.

Лампа еще горит, но в окна уже смотрит день. Синие стены, синее сукно на длинном столе. Тот же с черными усами. Шамрай. Фамилия какая-то… Или кличка?

— Садитесь, гражданка Вяземская. — Помолчал, вытер промокашкой перо. — Попробуем поговорить спокойно. — Опять помолчал. — Ваш отец где и чем занимается?

Нечего, как Шура говорит, вычувиливаться.

— Преподает в военном училище, где-то около Москвы.

— Есть братья?

— Нет.

— А в белой армии кто же?

Во рту пересохло, облизала губы.

— Никого.

— А первый ваш ответ?

— Когда вдруг запихнули в Чека, еще с какими-то… Вы бы как разговаривали?

— Иначе. — Смотрит внимательно, разглаживает усы, — смеется, что ли? — Ну, я вдвое старше вас, и юрист. Так расскажите все-таки: почему оказались на улице без документов, как попали к нам?

Начала и сразу замолчала. И сама бы, наверное, не поверила: «Вяземская? — В Чека. Вяземская? — В четвертую камеру». И он не поверит.

— Я слушаю вас.

Пожала плечами и вяло, останавливаясь, с натугой, будто выдумывала, добралась наконец до четвертой камеры. Он не удивлялся — привык, что врут.

— Значит, все?

Снова пожала плечами:

— Все.

— Товарищ Шамрай, вас дежурный просит зайти.

Так же быстро, как прошлый раз, он вышел, и в двери, как прошлый раз, вырос конвойный.

«Опять! Чего он меня держит? Седьмой час. Уже великолепно мог бы отпустить. Найдет ли Руфа мое удостоверение, сумку я, на грех, в комод бросила. А день-то, солнце! Дождь все-таки будет: простреленное плечо — барометр. Если подойти к окну — «Арестантка, сидите на месте» или «Ни с места»? Неужели отправит обратно? Мымры проснулись, конечно, и начнутся, по-Шуриному, талалы-балалы. Отвратительно злобная Людочка Крутилина. Про «папоньку» почему-то ни слова, — удрал, что ли, с Тасей? А, пропади они пропадом!

За реку собирались с утра пертеровцы. А мальчата вчера уже ягод принесли. Зеленоваты, но Петрусь находит, что вкуснее спелых… О, кажется, летит мой Шамрай. Опять: «Отведите заключенную»? У-у, тошно!

— Проводишь товарища к дежурному.

Это еще что? Куда еще?

— Ну, вот. — Шамрай не зашел за стол, остановился перед ней, протянул знакомое удостоверение. — Возьмите ваш документ. Не поминайте лихом. Бывают разные обстоятельства, и обижаться не надо. Там вас ждут. Будьте здоровы.

— Уже? Так скоро? — «Как успела, Рушка, золото, сама примчалась». — Спасибо.

Бесконечный коридор, а бежать от часового неудобно.

Руфы нет. Перед столом дежурного — высокий, плечистый, в холщовых штанах и толстовке, и голова вихрастая под цвет. Журавлев!

— Почему… вы?

— А почему бы не я? — Как всегда, шутит, и взгляд, как всегда, застенчивый и грустный. — Не все ли равно, кто принес ваше удостоверение?

— А Руша?

— Варит кашу, жарит сало — вы же голодная.

— Должно быть. — Вспомнила о дежурном: — Вы здоровы? Ой, разнесло, — зубы? А я вчера думала — тиф.

— Не-е. Полегчало ныне.

— Все равно — лечить. Как сменитесь, непременно к врачу. От зубов, знаете, всякое случается. Мне — идти? До свиданья!

Солнце еще невысоко, не ушел ночной холодок, не поднялась еще дневная пыль, воздух такой свежий, прозрачный — радуется тело. Сбежать бы с горы, запеть бы. И что этот неловкий, большущий шагает рядом — тоже приятно.

— Почему все-таки вы? И так быстро?

— Заработался над макетом поздно. А тут Руша — как буря. Ни комиссара, ни Дубкова дома не оказалось — ночь сегодня тревожная. А то бы и раньше вас выручили.

Виктория засмеялась:

— Безобразие: меня — в Чека! Безобразие! — Взмахнула руками, вздохнула поглубже раз и еще раз. — Хорошо. Даже спать не хочется.

— Да. Воля… — это всегда воля.

— А вы сидели разве?

Он шел сзади по узкой выбитой лестнице — не расслышал вопроса, наверное.

— Нас вместе со Стахом в редакции взяли. И вместе освободили.

Она остановилась. Чтоб не толкнуть ее, он сошел на обочину. Первый раз взглянула внимательно, первый раз почувствовала все, что замечала — не замечала, не хотела замечать:

— Вы?.. — Потому не спросил его имя, отчество и фамилию, год рождения и смерти, знал могилу, потому страховал, когда лезла на крышу вагона или прыгала на ходу… — Почему вы раньше не сказали?

— Ни к чему как-то. Думал — знаете. Мы никогда не разговаривали с вами.

Правда. Руфа ругала: «От всех сторонишься — неправильно это. И у Журавлева совсем другое — архитектор-художник, говорит: писать интересно — почти брюнетка, а кожа как у рыжих, какая-то там жемчужная. Неправильно ты, — надо быть собой. В своей читальне — приветливая, а тут…»

— Простите меня. И спасибо. — И побежала по лестнице.

— Вас и без меня отпустили бы.

Гора кончилась, они шли рядом. Захотелось сказать ему что-то доброе. Но с чего вдруг?

— Нет, за что запихнули? Как дурацкий сон. Подумайте! За фамилию! За каких-то где-то князей! Безобразие!

Открывались ставни, люди появились на улице, запахло свежим хлебом.

— Есть хочется. Безобразие. Всю ночь проморили. Правда же, безобразие?

— Безобразие. Только ночь была тревожная. В городе готовилось белогвардейское восстание.

«Как буду без вас, дорогие мои, не понимаю».

— Пальто застегни, прошу…

— Солнце же. — «Как мне без вас? Дубки, Рушенька…»

Ба-ам-м!

— Третий уже?

— Иди. Любишь — на ходу.