Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Последний раз перецеловала всех.

— Мне только по-французски пиши!

— А мне — хоть по-украински!

Егорка молча прижался соленой щекой, другую вытер ладонью.

— А тебе по-каковски?

— Как сама хочешь, — спрятался за маму Ганну.

— Сама до нас приезжай.

— Приеду, мамусю! Как же я без вас?

— Пальто! Ветер же! Смотрите за ней, Леня. И не позволяйте холодную воду… Приезжай же, Витечка!

— Летом — непременно! Не плачь, Руш! Сережа…

Ба-ам-м!

— Иди же, иди…

— Не волнуйся, Руш! — Вскочила на площадку, пропустила в глубину Журавлева. — И вы ко мне все приедете. Приглашения на всех языках! Тебе-то по-каковски, Егорка? — «Как я — без вас?»

— Нам, будущим медикам, — по-латыни! — Сергей треплет белую, вихрастую, как его собственная, голову. — Только по-латыни, синьора.

Егорка трет щеки. Ему грустно прощаться с ней, и конечно же, поезд, вокзал напоминают о сегодняшнем письме, о неожиданном и трудном, что впервые надо мальчишке решать самому. Настя, родная, близкая, зовет к себе, в Лешин город, а сердце Егорки приросло к Дубкам, к маме Ганне…

Ба-ам-м!

Все. Три года ждала этой минуты, а теперь что острее — боль или радость? Руша, милая! Петрусь щурится, поглядывает на небо, искоса на Викторию, и улыбается.

…Так легко подступали слезы, когда Станислав погиб. Петрусь, будто случайно, сказал:

— Глянь-ка на небо: облака тонкие, паутиновые. А вон то, длинное — как хвост от кометы, да?

Глянула вверх, и слезы ушли, не скатились…

Почему не бывает, чтобы все дорогие жили рядом? Мамо Ганна, мне бы вашу силу! Знакомый гудок отправления — сколько было в поездках этих предвестников новых мест!

Рука Журавлева протянулась перед ней к поручню — страхует. Дернулся вагон. Пошли рядом Егорка и Коля, Рушка и долговязый «синьор». Уплывают мамо Ганна с Петрусем… Разве могу надолго расстаться с вами, Дубки… Батько!

— Не плачь, Руфонька!

Не слышит за пыхтением и стуком. Сергея жаль, Наталку — после первого звонка больно сжала руку:

— Мне пора, дорогое видение. Страсть не люблю смотреть вслед уходящему поезду, — и ушла.

Лагутин оперирует сейчас, рано утром зашел проститься, — сколько друзей! Эсфирь Борисовна: «Не приду на вокзал — обревусь». А Павел Степанович: «Вернешься, головушка, Сибирь так просто не отпустит». Не отпустит.

Конец платформы. До свиданья! До свиданья! Еще раз глянуть — краснеет косынка мамы Ганны, Петрусь…

— Не высовывайтесь! — рука Журавлева напряглась, отстраняет ее.

Отчаянно машет Руфа, грозит кулаком Серега. Дорогие!

Вагон подпрыгивает на стыке, поворачивает, ее прибивает к стенке. Все. Леонид закрывает дверь. Все. Сколько прожито вместе! Три года — как тридцать. Так горячо, так накрепко — с вами. Без вас — как без дома. Не уежать бы. А папа? А Москва?

Трясет, болтает. Служебный вагон (они же работники Дорполита!) поставили в хвост. Прицепят в Узловой к московскому составу. Московскому. Москва. «Как много в этом слове». А здесь сколько еще неувиденного, удивительного осталось. Да, Сибирь так просто не отпустит.

— И в Питер тянет, и будто кусок души отрывается.

— И я! И у меня тоже!

Журавлев улыбнулся, и даже грустные глаза повеселели:

— Значит, прикатим сюда через годик?

— Непременно. Конечно.

— Теперь мне жизнь не в жизнь, если не узнать весь Байкал, Ангару до Енисея, Енисей до моря, Золотые эти горы.

— Да. И это!

— Тогда пойдемте в купе.

Голос у него мягкий, душевный. И вообще он… непривычный — в изящном пальто и в шляпе. Надел, чтоб не измять.

— Я рада, что еду… — хотела сказать «с вами», но сказала: — Не одна.

— Удивительное совпадение: и я, представьте, рад, что еду с вами.

Леонид шел сзади, но его усмешку она услышала.

От окна купе повернулся стройный человек в галифе и кавказской рубашке, подпоясанной узким ремешком с металлическими наконечниками; взялся рукой за шею, спросил хрипло:

— Очень я вам некстати, молодые? — В буйной черно-седой бороде шевелилась улыбка, за очками смеялись глаза.

Они спросили вместе:

— Почему?

— Третий, говорят, лишний.

— В данном собрании неизвестно, кто третий.

— И никто, значит, не лишний.

Какая-то странная у него хрипота.

— А вы отчаянно простужены.

— О-о, давно и надолго. — Рука его все еще была на шее под бородой. — И вряд ли это интересная тема.

— Я же медик, у меня аптечка. Горчичник, скипидарное растирание — я могу вам все…

Черные глаза смеялись и удивлялись:

— Нет, юная радость моя, ничего не нужно. Я вполне здоров и молодею в таком обществе. А это, — не отнимая руки, он взглядом указал на шею, — трахеотомия. Вы, медик, понимаете, конечно. Однако жизнь превосходна, честное слово, и без звонкого голоса. И, сознаюсь вам, люблю поговорить. Если не раздражает собеседников болтливый хрипун.

— Ну, вот еще! — «Дифтерит был или круп? Но почему не вынули трубку, и «надолго»? — Вы тоже в Москву?

— К сожалению, в Омск. — Он смотрел на нее и на Леонида с интересом, удивлением, чуть не восхищением. — Но и это путь не короткий, успею надоесть.

— Скорей уж мы — вам. Садитесь, Витя, на любимое место. — Леонид убрал наверх вещи и пропустил ее к окну.

Что бы ни бежало за окном вагона, все притягивало. Даже ровные поля и долгая стена леса вдоль полотна ничуть не надоедали. На солнечное сибирское небо наглядеться невозможно, и думается у окна яснее и спокойнее.

Поезд набирает ход, сильней покачивается, громче постукивает вагон. Проплывает лесок, чаще столбы, линии проводов опускаются, поднимаются, рассекают небо.

Леонид сел рядом с попутчиком, не слышно за стуком, что говорят. Нет, все вперемешку, дыбом, и не успокоиться никак. Руфа грустить будет. Друзей у нее много, родители славные, братья, сестры — все ее любят. Но эти дороги вместе… Пять тысяч верст отстучали по Сибири вагоны Пер-Тера. Не забудется вовек это лето — тревоги, огорчения, удары, победы, радости и удивительность во всем каждый день. Вместе жили в купе, вместе жадно смотрели, слушали, узнавали, думали, спорили. Вместе чувствовали через Рушино нежнейшее сердце. Руфонька, вспоминай, но не плачь! Сереге тошней без меня — два года: анатомка, удачи, неудачи, недоумения, великие медицинские открытия! Хорошо бы ему с Наташей работать, но она теперь — губоно. Да и нелегко с ней. Горб виноват, конечно. Вчера, прощаясь, Раиса Николаевна сказала:

— Наталья осиротеет. Вы как-то сумели прорваться к ней. Пишите почаще.

Наташа. Словно предала ее своим отъездом. Мало, а пожалуй, и вовсе нет у нее близких друзей. А после смерти Георгия совсем она замкнулась. Может, Серега к ней все-таки прорвется? Облака блестят, как снег. Даже зиму сибирскую жалко. Егорка — будущий медик? Сколько выпало бед мальчишке. Будущий медик? Может быть. Я ведь тоже в его годы решила. Серега обещал опекать. Конечно, лучше бы здесь Егорке. А если Насте с малышкой трудно? Леша-то в армии. Ох, скорей бы мир. А что бы ей к Дубкам приехать, поступить бы в университет. Эх, не знала, не зашла к ней! Написать? Маме Ганне напишу, она рассудит, как лучше всем. Лес осенний будто в пламени. Петрусь в школе уже. Боялась за него: маленький, на костылях, а дети-то всякие — задразнят, зашибут. А он уже верховодит в классе. Светлая головенка! Пришел на днях серьезный, деловитый, положил ранец, поставил костыли, сел: