Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Нашарила на багажной полке ботинки, шнуровала кое-как, пропуская дырки, лишь бы прихватить высокие голенища. Заурчала дверь, Леонид сказал шепотом:

— Букса у нас горит.

— Ну, слава богу!

— А чему, собственно, радоваться?

— Да нет!.. Просто могло быть хуже.

— Философский подход, мадонна.

Хочется спать, а не уснуть. Антик с мармеладом — воздух спертый, от окна дует, бока болят — не мягкий вагон. А, лишь бы ехать, четвертый так четвертый. Полка сплошная, как нары, Леонид рядом. Уснул, умаялся. Ночка — бред. Ребятенок рядом плачет опять. Уснуть бы. Кругом сонное царство. Который может быть час? Чуть сереют окна. Как тетя Мариша, после всяких пертурбаций не сплю. Уж и ночка!

Ждали какое-то Булаево: залечат — не залечат буксу? Чуть подлечили, отправили до Петропавловска — там заменят ось или вагон. А там установили неизлечимость вагона и высадили голубчиков в кромешную тьму между рельсов. Мимо туда-сюда катали полсостава, отцепляли больной вагон. Вытряхнутые из тепла люди жалить на ветру, ждали-гадали, когда же дадут вместо больного здоровый. Кто-то с фонарем, проходя, буркнул: «Рожу я им, что ли, на замену вагон?» Дяди, что ехали с ними в купе (какие-то крупные спецы), отправились к дежурному по станции. И Леонид куда-то ушел. Она осталась одна среди груды чемоданов, саквояжей, портпледов, баулов. Из-под вагонов и с площадок товарного, что стоял позади, полезли черные тени. Ветер пробирал сквозь все одежки, она придерживала и поднимала свои и чужие вещи, сбитые мечущимися тенями. Бахнул второй звонок. Подкатили и прицепили хвост поезда без больного и, видимо, без замены. Проводники с фонарями сдерживали натиск горланящих, и слезливых, и безмолвных: «Нету местов, граждане. Не притесь, будьте любезны! Вам сказано: вагон плацкированный, сойдите!»

Сосед по купе (она узнала его только по голосу) торопливо развалил вещи: «Кажется, нашел свои. Устраивайтесь. Удачи желаю» — и пропал. Еще кто-то ругнулся: «Чертова тьмища» — и взял какие-то чемоданы из груды. Она кляла Леонида: о чем думает, куда делся? Уйдет поезд — как отсюда выдираться? А каждый лишний день… Уже остались только свои вещи, ее трясло от ветра и злости — идиотское положение! Сейчас третий — все. Отходной гудок. Застряли. Она села на чемодан. Все. Куда его унесло, ну куда? Если б не вещи, черт!.. Лязгнул и тронулся… но не их поезд, а там, за товарным, какой-то. Посветлело, между вагонами товарного показались тускловатые огни станции. Слава богам! Но Леонида все нет. Где его искать? Наш ведь тоже должен отправляться. Опять гудок! Вот! Умчится и — пожалуйста! Расхлебеня, ни о чем не помнит! Как только ни ругала его, и вдруг подумала: а если случилось что-нибудь?.. Эта минута была самая страшная. И сразу загрохотал и двинулся товарный, а только отошел, она увидела знакомый силуэт на платформе у самой станции: большой, в шляпе, идет — не торопится.

Когда устраивались на этих нарах, Леонид сказал:

— Разве плохо? Антик с мармеладом.

Все хорошо. Главное — едем. И Леонид рядом дышит. Умаялся — вещи тяжеленные, и сколько их! Еще проводник славный, помог. Однорукий — война. Хоть бы конец. А твердо на тонком одеяле.

Как плачет ребятенок, заходится даже. Болит что-нибудь. Наверное, животишко. Посмотреть? Ничего же я в маленьких не понимаю — весьма глубокое санпросветное образование. А если нужно лекарство? У меня же аптечка.

Тихо слезла с полки, вошла в соседнее отделение. Под нарами на столике мигающий огарок. Посреди скамьи, на пестрой подушке, сверток: сквозь одеяло видно, как там бьется маленький кричащий человек. Равномерно, как машина, покачивает подушку рука матери. Женщина спит, прислонясь к стене. Заострившееся серое лицо кажется неживым — черные тени под глазами, полуоткрытый рот. А рука равномерно качает и качает.

Виктория осторожно присела на край скамьи. Женщина встрепенулась, сильней закачала ребенка, увидела Викторию. Худенькое лицо скорежилось, собралось мелкими морщинками, она всхлипнула, словно разорвалось что-то у нее в горле:

— Оюшки, родимые! Только б довезть живого! Оюшки, Санюшка мой, сыночек, сиротинка моя, — и бухнулась лицом в подушку у ног ребенка.

Свечка замигала, угрожая погаснуть.

— Расскажите, что с ним? Перестаньте плакать. — Виктория гладила вздрагивающую спину. — Перестаньте. Скажите, что с ним? — говорила твердо, ласково, а руки и ноги стыли: «Если можешь помочь — должна», — говорила тетя Мариша. А что я могу?»

— Вчера с вечера животик. А ныне с обеда все хужеет… как чуть поест…

«Больше всего младенческих жизней уносят желудочно-кишечные…»

— …С тела спал и жаром горит, — оюшки, не довезть мне сыночка…

— Перестаньте! — «Опасность тем больше, чем меньше ребенок». — Сколько ему?

— С воскресенья шестой месяц…

«Самый хрупкий возраст — первый год жизни…» Не то. Что я могу? Что знаю? Что помню? Primum non nocere — не повредить!

— И все как есть мушшины вкруг…

Действительно, отовсюду торчали мужские ноги. Что я помню? Топленое молоко трехдневной давности и кашу — нельзя. Что можно? Чуть подслащенный чай (открою восьмушку), рисовый отвар (где взять рис?), укропную воду (неоткуда!), грелку (поискать бутылку с пробкой), компресс. И еще Эсфирь Борисовна говорила: у малышей бывает стремительное течение. Скорей — врача. Может быть, в поезде найдется? Проводник славный, надо к нему. Маленький, не плачь! В голове мутится — не плачь!

И, как всегда случалось, в действии чехарда мыслей кончилась. Для компресса: клеенку, вату, бинт. Намочить можно платок носовой. Из неприкосновенного сокровища — щепотку чая и кусочек сахара (маленькая Любка простит!). Где бы найти бутылку с хорошей пробкой? И врача. Врача!

Однорукий проводник дал остывший чайник с водой, сказал, что через два вагона в топке «буржуйка» стоит, можно, чего треба, погреть, а вскорости станция — свежий кипяток будет. Обещал поспрошать доктора по вагонам.

Виктория тихо сняла с нар драгоценный саквояж с аптечкой и другими сокровищами, положила около женщины. Пошла через полутемные спящие вагоны, через прыгающие, гремящие площадки к «буржуйке».

Старый проводник, едва она заговорила, замахал руками, будто нечисть отгонял. Но только он — злой дед — владел печуркой. Что ему сказать?

— У вас дети есть? Отец малыша убит, всего два месяца тому. Женщина в таком горе, и сынишка гибнет — каково ей?

Деда, оказалось — доброго, давило свое горе: «Средний сын убит под Царицыном, старший за Минском на фронте, писем не шлет. Невестка с тремя соплятами осталась. Меньшой сын — шестнадцати нет — за братьями рвется. Скорей бы войне конец».

Скорей бы! Она так же сильно этого хотела. Пока разгорались щепы, грелся чайник — о многом переговорили, во всем сошлись, и детишек старик жалел не меньше, чем она: