Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Приходи, девушка, коли сварить чего, пеленки посушить можно. Обида — раньше я не знал, — в Макушине фельдшер приходил, тифозного сняли.

Светало. Вагоны просыпались. В одном на столике у окна увидела металлическую флягу. Усатый белокурый военный смотрел в окно.

— Простите, фляга ваша?

Он повернулся недоумевающий, но ответил галантно:

— Так точно, моя.

— Вы бы не дали мне ее… ну, хоть часа на два? А я вам пока — кружку, чайник — что хотите. — Коротко объяснила, зачем ей.

При всей галантности, не очень охотно он отдал флягу. Ну и пусть, разве ей для себя?

Все делала спокойно. Распеленала малыша — ударил кисло-аммиачный запах. В теплую бы ванну, в свежие пеленки. Ребенок извивался, дергал ножками, кричал, надрываясь. Руки ее ловко справлялись, но чувство беспомощности, невежества, вины никогда еще так не набрасывалось, будто за горло схватило. «Самый хрупкий возраст… бывает стремительное течение. Наибольший процент смертности». Что я должна? Сообразить спокойно. Рассказать Леониду.

Он шнуровал ботинки:

— Думал, сбежали с любимым саквояжем.

Сразу стало легче.

— Ой, какая беда!

Подала саквояж, забралась на нары, села рядом, обняла колени, говорила и прислушивалась: затих малыш? Будто опять покрикивает? Не разобрать! В другой стороне вагона деревянный голос, как дурной запевала на марше, рубил под балалайку:

— Что делать, Леня? Я — все. Больше ничего не знаю.

— Молоко у матери пропало. Надо отвар, рис, а где его взять? С маленьким так опасно. Врача, видно, не нашли в поезде. А я же ничего о маленьких не знаю.

— Не слышите, молчит малыш? Может, на станции бы врача?.. Где, как искать?

— Бог ты мой, — голос! А песня!

— Жесточайший романс. А что, если, по старой памяти, к вашим друзьям чекистам, мадонна? В поездках нас как выручали.

Стоянка шесть минут. Чтобы не терять времени на поиски, подъезжая, высмотрели белые буквы на кумаче: «ОРТЧК», соскочили еще на ходу и — бегом. Хорошенький веселый чекист переспрашивал сочувственно и растерянно:

— Бандиты, говорите? Также работник Чека? И его, значит, к мужниным родителям? И шибко болеет малец? Так мы-то… что? — Будто найдя выход, встал. — К начальнику давайте, на платформе он.

Начальник, немного постарше, худой и бледный, с цепким умным взглядом, сообразил мгновенно:

— До Кургана хотя часа три проедете, но — город, понимаете, и стоянка большая. Мы сообщим по служебному, чтоб к поезду доктора пригласили. — Он шел с ними до вагона и рядом с вагоном, пока поезд набирал ход, записал фамилии матери, Виктории, Леонида, вслед крикнул: — Не дадим пропасть! Ребенок же!

— Ну, как, успокоились?

От голоса, от взгляда стало светлее.

— Не совсем: ребенку нет полугода, а еще три часа! — и скорей пошла в коридор.

В том конце опять дрынкала балалайка и заливался сочный женский голос:

А близко опять заплакал малыш. Дядя в неподпоясанной гимнастерке, заросший до глаз серыми волосами, наклонился над ним, нерешительно подергивал подушку:

— Дуня постирать пошла. Вот, няньчею.

Виктория, не глядя, отдала пальто Леониду.

Худенькое тело рвалось из рук, сердце в нем стучало так часто, что казалось, не хватит у него силенок, не выдержит и вот-вот остановится. Завернула покрепче ручонки, взяла кружку с чаем — холодный.

— Леонид, пожалуйста, подлейте кипятку, — сказала строго и тут же подумала, что опять обижает, а за что? И попросила даже ласково: — Надо флягу погорячей. Вам не трудно, Леня?

— Надеюсь справиться, — не глядя, взял флягу и ушел.

Больше не посмотрит, как там, на площадке… И не надо. Как надоела балалайка и певица. И пусть. Лишь бы маленький… Как пьет, поспевай только. А глядит серьезно. Голубоглазый. Мордашка худенькая, шея старушечья. Просто счастье, когда не плачет. Будет ли в этом Кургане врач? Лишь бы хороший, чтоб знал, как с грудными…

— Чувствительно поет, — восхищенно сказал кто-то наверху.

Оттуда же донесся нравоучительный ответ:

— Насчет церкви при нынешней антирелигиозной целеустремленности…

— Церковь для чувствительности, а не с точки зрения. Вишь, как выводит…

Сосед, который опекал малыша, почесал обросшую щеку, подмигнул, ткнул пальцем вверх:

— Ноне, как двое сошлись, так и дискут враз. Никак не смириться всем. Перетрясло, что картошку в лукошке. — Помолчал, долго чесал подбородок и щеки. — Войну бы замирить. И хрен с ей, — приостановился и отчетливо сказал: — С тириторией с энтой.

Пришла Дуня. Леонид принес горячую флягу. Уложила малыша — он молчал.

Надрывный аккорд, песня кончилась.

Дунин сосед расстелил тряпицу, вынул из солдатского мешка черный пирог с картошкой, кусок розового сала, воблу:

— Чем богаты — угощайтесь.

Дуня торопливо доставала свои подорожники. Ведь и в самом деле надо завтракать, Леонид проголодался, конечно.

Он лежал на нарах, смотрел в окно, подперев голову. Постаралась сказать повеселее:

— Доставайте «продуч», идем к Дуне. Завтракать-то пора!

Леонид молча подал баул, молча соскочил с нар. Опять кто-то безжалостно драл балалайку, и заливалась женщина:

— С душой поет, — сказал солдат.

Леонид прибавил:

— И голос красивый.

Дуня зашептала:

— Что не венчанная, за то и гнала меня мачеха. — Всхлипнула. — И Санюшку не крестила, не велел мой Саша. А может, с того и болеет? А? Как скажешь?

— Глупости какие! Доктор посмотрит, и…

Дуня вытерла слезы.

— А ведь приспокоился, глянь, уснул. Може, и на поправку? А? Как скажешь?

— Может быть. — И подумала: «Только б хороший врач в Кургане».

Дуня двадцатый раз пересказывала ей письмо свекрови: «Приезжай, сиротинка, будешь нам за дочку. Коровушку для внучонка держу. Ведь сынка нашего Александра кровиночка — сынок-то твой».

А какая мать у Леонида? Учительница сельская в Тверской губернии. И папа в Твери. Леонид поддразнил: «Судьба нам, видно, вместе путешествовать». А малыш спит. Может, верно — лучше?

Кончили завтракать, прибрали, стало нечего делать. Одолела опять тревога за мальчика. Заметалась — найти бы дело! — пошла через вагоны взглянуть, хорошо ли сохнут пеленки, и придумывала, о чем бы таком «необходимом» заговорить с Леонидом. Услышала нестройное — видно, нетвердо еще знали мелодию — пение «Интернационала». Пели ее ровесники — две девушки и три парня. Подсела на край скамьи, подтянула. Допели и вдруг заспорили, как правильно: «Это будет…» или «Это есть наш последний и решительный бой»?