Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Широкоплечий детина в тесной гимнастерке (Виктория не сразу заметила, что одна штанина у него подвернута и подоткнута за пояс — ноги нет) сказал:

— Власть у нас теперь советская, так что еще «будет»? С поляком домиримся, Врангеля добьем — что еще за такое «будет»? Есть.

— Да-а! Ты чо это, старшой? — тонким голосом начал щуплый, бледный, наголо бритый (после тифа, конечно) паренек. — А мировая революция как? — И неожиданно трескучим басом: — У себя управимся, а на мировой пролетариат — чихать? Ан последний-то будет еще!

Вмешались и другие:

— Решительный, главный, понятно, есть. За нашу Советскую…

— А мировая? Мы ж для мировой. Он еще будет — последний.

— Ай, брось, робя, как ни спой — хорошая песня!

— Песня?! Сказала тоже! Гимн.

— А может быть… — тут же Виктория испугалась, что не сумеет ясно сказать, но ее уже слушали. — Это, может быть, все один бой? Неперестающий. Бой — ведь не только война. Вот у нас уже советская власть, а вообще не конец. Последний, решительный еще долго… Так мне кажется.

Удивилась и обрадовалась, что ее поддержал безногий, а за ним другие. Старшого уважали — воевал с Колчаком, рассудительный и добродушный, хотя и не многим старше.

— А вы сами учитесь? — спросил бритоголовый.

— Доктором буду. Хирургом. Это…

— Ноги, руки, брюхо — что кому — режут, шьют, — объяснил старшой. — Знаем, знаем.

— Ну да, операции разные. А может, ребятишек маленьких лечить буду.

Сколько вопросов ей задали! Не на все могла ответить, но все равно чувствовала интерес и доверие к своим небольшим знаниям, к будущему доктору. Спрашивали не только о медицине. Все пятеро ехали с маленькой станции в Челябинск на рабфак. Пока один старшой знал, что хочет «учиться на учителя». Остальные неясно представляли, «на кого еще учат».

Виктория удачно рассказала об изобретателях паровозов, автомобилей, аэропланов, потом — об астрономах. А как ни старалась объяснить, зачем нужна работа архитектора, — ребята недоумевали, посмеивались:

— Неужто рабочий не знает, как стену класть, чтоб крепко? Или там стропила, крышу крыть? Чего еще ему указывать?

— Вот со мной товарищ едет… Я приведу — он лучше расскажет.

— Приводи. Приходи. Покалякаем, песни споем.

— Только после Кургана. — Быстро рассказала про больного Санюшку. — Значит, после Кургана!

Прыгая через танцующие площадки на сцеплениях, заметила, что день расцвел солнечный, веселый. Подумала, как хорошо привести Леонида, он расскажет не только об архитектуре, — ведь знает куда больше ее. Да и вырос в деревне — лучше сговорится с ребятами.

Ладная женщина с белокурой косой вокруг головы стояла в коридоре возле Дуни. По голосу Виктория узнала певицу.

— Кроме — некому, она и придет. А наша Софь Григорьна какого хошь вызволит. Я со своей Кланькой намаялась, чахлушка была, в чем душа. Животом — так же. А нынче как налитая: по заднюхе шлепнешь — руку отобьешь. Все Софь Григорьна. Без сомнения будь. Мальца твово направит.

Дуня — «чахлушка» рядом с цветущей женщиной — смотрела на нее влюбленно, с яркой надеждой. Увидела Викторию, засуетилась:

— Это они всё. И доктора они, и Санюшку обихаживают…

— Заботятся. И образование, — объяснил солдат.

Певица добрым, покровительственным взглядом оценила Викторию:

— Дельно удумали. И канпрес, и грелку завсегда Софь Григорьна велит. Вы сами на доктора учитесь?

— Да, — детским голосом, оробев, сказала Виктория.

— Учитесь. Если как Софь Григорьна — польза детям большая. — Женщина неторопливо пошла к себе.

«Теперь спрошу у Леонида мыло и полотенце. Надо поласковее». И вздрогнула — так резко вскрикнул и закатился малыш. Ведь каждую минуту может оборваться крик: замрет замученное сердце, разомкнутся кулачки… Когда же этот Курган?

— Оюшки родные, голодный ты мой сыночек! Кашки бы хоть ложечку…

— Нельзя! Убить можно! Ведь скисла! — Виктория так закричала, что отовсюду высунулись лица. Сказала тихо: — Сейчас заварю свежий чай и флягу налью.

Пока грелась на печурке вода, говорила с дедом, — говорила и останавливалась, так свело горло.

— Да, поди, и выученный доктор не каждого вылечивает. Больно убиваться об кажном — и сердца недостанет, девонька.

Совсем как Лагутин: «Это самое «жалко» — в сундучочек на замочек». А как сделать, чтобы сердца хватало, и не мутилась голова, и горло не сводило?

Старик посмотрел в окно:

— До Кургана не боле как минут пятнадцать.

— Счастье какое! Наконец-то!

— Да, изрядно опаздываем. Паровоз сменят, може и шибче пойдем.

Мальчонка пил жадно, сердито кричал конечно, голодный. Что придумает врач? Нельзя ведь еще три дня морить на одном чае такого худёныша. Может быть, в поезде у кого найдутся две-три ложки риса — неизвестно. А молоко? Свежее молоко? Хоть расшибись, и чекисты не помогут. Еще Дуня со своей кашкой прокисшей… И как ни обмывай — грязь, а он кулаки сосет, а на них всякой твари… Что придумает даже удивительная Софья Григорьевна? А если не она придет?

Разбегались во все стороны рельсы, вагон со стуком вздрагивал на скрещениях. Курган! Курган, Курган! Надо сразу, скорей!

— Леонид, пожалуйста, пальто мое! Я в Ортчека — чтобы врач не искал.

— Разрешите конвоировать?

Теплое солнце, легкий ветер, Леонид рядом, и сейчас — врач (хоть бы Софья Григорьевна!). Поют как стройно: «Другого нет у нас пути…»

— Эх, перейти бы к ним в вагон. Не то что эти, под нами, — вроде «земгусаров», с утра в карты лупятся.

— Подопечного своего не бросите. Наколдовал вам Вениамин Осипович.

Загорелый парень в кожанке, накинутой поверх полосатой матросской рубашки, старательно выводил что-то на старорежимно белом листе бумаги. Ответил хмуро:

— Направлен к вам доктор. Чего бежали? — И уж вовсе раздраженно: — Через вас кляксу поставил.

Виктория быстро наклонилась, слизнула кляксу и уже открыла дверь.

— Э-э, товарищи, вопросик! — Матрос разглядывал бумагу восхищенно, и так же взглянул на Викторию (у него не было хитрого опыта гимназии): — «Принетый» или «принятый» писать?

— При-ня-тый. Буква «я».

Обратно бежали еще быстрее.

В проходе стояла певунья в пальто и косынке, с узлом и корзиной в руках. Сквозь крик малыша Виктория расслышала чужой женский голос:

— Тут ни лекарства, ни самая хорошая девушка…

— Софь Григорьна велит — слушать надо, как хошь! Вона и Витя твоя.

Немолодая женщина в белом халате сидела на лавке солдата; Дуня, морщась, всхлипывая, неверными руками старалась завернуть сына:

— Оюшки, Витечка, оюшки! Что скажешь?

— Медичка? С какого курса? — Усталые, очень близорукие глаза в мохнатеньком ободке ресниц успокаивали. — Артачится ваша Дуня, а надо остаться у нас, пока Сашу вылечим. Иначе мальчика можно потерять.