Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— И мне! Хоть не сибиряк… — Засмеялась, заторопилась: — Но в Сибири мне все… Я даже не знаю, что может не нравиться в Сибири.

— Соловьи.

— Что?

— Соловьи. Вот честное слово, тверские нежнее, музыкальнее. Чур, весной, до Сибири, заедем послушать тверских? Ну, по рукам? — он протянул обе.

Она хлопнула так, что ладони обожгло.

— Тяжеловат ударчик у хрупкого создания.

Руки утонули в больших ладонях.

Поезд словно притормаживал, показались складские строения, вагоны. От жара в руках хотелось смеяться.

— Неужели приехали?

— Рановато.

— Слушайте гудок! Нет, проходной, — поехали дальше!

— Вам не нравится, что я с вами? Это поистине ужасно, — покачу на сей же площадке обратно.

— Без шляпы-то?

— Что шляпа! Где голова?!

— А может, она с вещами осталась? Может, в шляпе?

— А ваша прямота в саквояже?

Виктория вскочила, встала у перил, посмотрела сверху ему в глаза.

— Поищем? Без вашей головы будет, пожалуй… плохо.

Леонид с трагическим глубокомыслием произнес:

— «О, женщины, женщины, женщины — слабые и лживые создания!» — писал великий Бомарше во времена феодального неравноправия.

Промелькнула крошка-станция с поселком, речонка, лесок. Ночные передряги и бессонница, длинный день, как скачка по ухабам — того гляди вышвырнет (и вышвырнуло на товарную платформу!) — все вместе вытянулось в несуразный, неправдашний сон. Сквозь тревоги, заботы, хлопоты неожиданно, как на «гигантских шагах», то взлетишь под небо и захватит дух, то снова толчёшься по земле.

— Вы бы сели. Болтает ведь.

Взгляд, следивший за ней, разбередил память о непоправимой вине. Села, обхватила колени, оперлась на них лбом.

— Вот, говорили — делать самое нужное.

Она выпрямилась:

— Должна. — И подумала: «За себя и за Станислава должна».

А Леонид вдруг сказал:

— Мы накрепко сошлись в тюрьме со Станиславом. И, кстати, много думали об этом — самом нужном. О долге. Долге интеллигенции. — Леонид говорил еще медленнее обычного, часто останавливался. — Мать любила напоминать Белинского: «Свет и любовь есть естественная атмосфера человека, в которой ему легко и свободно дышать, даже под тяжким гнетом».

Никогда не думала этими словами, но все они показались своими.

— Не просто ввести новые социальные и правовые порядки. Не просто поднять вконец разваленное, полупервобытное хозяйство огромнейшей нашей страны. Но куда непроще создать эту самую «естественную атмосферу» — повсюду, устойчивую, обязательную, — он повернулся к ней. — Что завораживает нас в большевиках? Вот в Дубкове, Русове, Вениамине Осиповиче, в нашем «комиссаре» Лузанкове?

От неожиданности не сразу собралась, хотя думала об этом давно и не раз:

— Доверие… Требовательность… Бескорыстие… Бесстрашие.

— Знаете, все ведь определяется одним: чувством ответственности. Ответственности за страну и за каждого из нас, за каждого. — Он посмотрел на нее, будто спросил: поняла ли? — Именно — чувство, чувство ответственности. Оно, знаете, тоньше работает, чем разум. И даже быстрее. Или я — тугодум?

Она засмеялась:

— Я тоже.

Уплывала вдаль деревенька — серое пятно с черными следами пожара по краю, за ней желтели полосы неубранного хлеба.

— Ох, беда — война. Руки зудит. Всю крестьянскую работу, даже корову доить умею. За Байкалом в каждой деревне копал и пахал, чинил поскотины, крыши, сети. Косил… Руки зудит. — Он говорил быстро и словно тянулся за сиротливым полем.

Ей передалось беспокойство и тяжесть бездействия:

— Хорошо на колесах жить, как в Пер-Тере, чтоб думать некогда и видеть, что делаешь нужное.

Он оглянулся, ярко голубели глаза:

— А думать разве не надо?

— Без конца и без краю всегда.

— Дома строить могу, декорации. В газете могу работать (хоть не так уж душа лежит), хлеб сеять-убирать, разгружать дрова. И вы, — он снизу взял ее руку, поддерживая локоть, — будете ли хирургом, детским врачом или, не ровен час, глазным, а «естественная атмосфера» — забота навек.

Невесть откуда ветер занес обрывок бумаги, похожий на измятую птицу. Она металась, слабо взмахивая крыльями, подлетела к борту, нелепо перекувырнулась через него и пропала.

Как ни глуши, нет-нет и разболится: мама… Что будет?

Леонид слегка сжал ее руку, сквозь рукав проникало тепло.

— Так в Тверь едем? Мать, конечно, засучив рукава — в ликбезе. И сестренок втянула. В январе семнадцатого кто думал, что уезжаю на годы? — Он помолчал и сказал, как бы извиняясь: — Во всю жизнь столько не разговаривал, как с вами.

Она постаралась улыбнуться.

— Хотя бы взглянуть на Питер — приедете?

— Не знаю.

Уже который раз нетерпеливое ожидание Москвы темнила неясная тревога.

— А, собственно, кто запретит мне приехать в Москву?

Она засмеялась, сжала кулак, и кулак вдруг очутился в горячей ладони.

— Почему холодная?

— Сердце горячее.

— Ага! У меня, скажете, холодное?

— Не скажу.

— То-то.

Она смеялась, поддаваясь качке. Только в детстве так вдруг обуревала радость, — когда бежала полем против ветра, чтоб свистело в ушах; когда валялась в сугробе, и снег забивался в рукава и валенки, в нос, за воротник, и даже по спине катились холодные комочки; когда тетя Мариша брала на руки, говорила «милушка моя», — непобедимый восторг пронизывал тело, она смеялась. А в непобедимом счастье билась тревога.

— А вы-то знаете, какая она будет, ваша «естественная атмосфера»?

— Подобно ангарской воде — глубока и прозрачна.

— Нет, серьезно! А я знаю: «Sponte sua, sine lege, fidem, rectumque…»

— А что? Овидий, конечно, о том же. Только чувства будут выше, тоньше, чем в золотом веке. Даже слово «люблю» человек не решится сказать, если не уверен, что оно обрадует. А вдруг ранит жалостью, ляжет грузом, ответственностью?

Она молчала.

— Мальчонкой бродил по осенним полям над Волгой, искал бел-горюч камень алатырь. Приложишь к груди — и самое злое сердце перевернется.

Оглушительно протарахтел встречный, обдал ветром, пылью, дымом и умчался в дорогую Сибирь.

— Бел-горюч камень каждому надо искать.

Рельсы текли и текли, исчезали за поворотом, снова блестели между холмами и лесом. Вдруг тучей дым валился на платформу, закрывал небо и землю. И опять яснело, убегала дорога без конца.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.