Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Ну конечно, оставить! — «Ведь и в голову не пришло!» — А сейчас как он?

— Пока прямой угрозы не вижу, но — искусственник, и дальше в этих условиях…

— Ох, конечно!

— Да как я после отседа выгребусь-то?

— Господи, отправят. Сейчас в Ортчека зайдем…

— А кормиться сколь ден, а угол-то, оюшки?..

— Устроим. У меня в крайнем случае. А паек…

— Что уж вы, Софь Григорьна! — вступила певунья. — При такой вашей великой службе спокой нужон. Мово-то через две еще недели, дай бог, с госпиталя выпишут. — Властно прикрикнула на Дуню: — Собирай-ка барахлишко, поворачивайся.

— Витечка! Как скажешь, Витечка?

— Что скажу? Давайте документы, литер, все, — в Чека сейчас договоримся. Все очень хорошо, очень. Понятно? Собирайтесь, быстренько.

Матрос теперь сразу отозвался дружески. Для скорости Виктория собственноручно записала ему сведения о Дуняше. На опустевшей платформе ее ждали все, кроме певуньи. Дуня, прибранная, ожившая, объяснила тихо:

— Побежала к золовке сумеж тута, чтоб с багажом подсобили. А глянь, уснул на ветерке. Дохтур вылечить обещается.

— Как я вам благодарна, Софья Григорьевна! Так благодарна…

— Выдумали! Работа моя. А вы молодчага, по нашей специальности пойдете?

— Я хирургом…

— Айдате, милые. Карета подана, товарищи!

Простились за вокзалом. Посмотрели вслед женщинам и подростку с тачкой, гремевшей по булыжнику.

— Какое счастье. Запомнится этот Курган долгожданный.

— Еще один деревянный городок. Сколько таких проехали…

Без всякого дела, она опять ощутила беспокойство.

— Мы теперь можем перейти в тот вагон, к рабфаковцам. Флягу бы не забыть отдать. — И побежала к стене, где наклеены газеты: — «В Холмском районе противник переправился на правый берег Западного Буга». Невесело. «Польская мирная делегация прибудет в Ригу 16-го сентября». Скорей бы уж мир. Скорей бы.

Вышли на платформу. Их состава на месте не было.

— Паровоз меняют, — догадалась Виктория.

Леонид спросил проходившего железнодорожника:

— Московский маневрирует?

— Чего? И так опоздал. Вона. Ушел.

Вдали уменьшался хвостовой вагон.

Одновременно, как по сигналу, Леонид и Виктория сорвались вслед ему. Тут же остановились, взглянули друг на друга и расхохотались трагически. Леонид развел руками:

— Памороки отшибло на радостях!

— От силы часа три. Не заколеете, денек-то ласковый.

Тонко прогудел маневровый паровозик. Дернуло, перестукнулись платформы, снова дернуло, и тронулись потихоньку.

Не спеша, вровень с их площадкой, пошел матрос, застегнутый, с наганом на боку:

— Значит, Круглый Сема. Семен Круглый — зарубите. И брезентуху, значит, — ему. Ну, други, прогневайте. Яркова Никиту не забывайте. Курган вспоминайте. Счастливо!

— Не забудем вовек!

— Гляди, Журавь, чтобы ветер красовиту не унес, — Ярков подмигнул хитро, — крепче держи красовитушку! — Остановился, успокоительно помахал рукой. — Счастливо, други!

Виктория взялась за железную подпору крыши, прижалась к ней. Поезд ускорял ход, ветром трепало волосы, пальто вздувалось и вдруг плотно обхватывало ноги. Деревянный городок поворачивался, уменьшался, тускнел; дольше всего виднелась белая колоколенка. Почему опять беспокойно? Там, у Никиты, пока ждали маневровый, пили кипяток с черным сухарем, дурачились.

— Ничего мне не жаль, как остаток шаньги.

— А мне — шляпу.

— Как же вы теперь?

— Даже не представить.

Никита грозно посмотрел на обоих:

— Навязались на мою голову! Барышня бездокументная, и звать не по-православному. Товарищ художник — инструктор Сибполитпути — об шляпе скучает.

Помощник Никиты, вроде бы славный парень, но туповатый, с коровьими глазами, принес письмо. Никита прочитал, вернул ему, спросил:

— Какое твое предложение?

Парень нахмурился:

— Взять.

— Кого?

— Учителя, а то кого?

Никита вздохнул:

— Мы, брат, не царская охранка, чтоб на поганую кляузу бросаться. Не для того народом поставлены. Разуй глаза, да пошевели мозгой. Печатными буквами и, видите ли, «Ваш доброжелатель», без фамилии. Это же трус, прохвост, — сказать при гражданочке нельзя, что это есть. Найти надо этого писаку. Приглядись: кто на учителя в обиде, за что? Найти надо этого «доброжелателя». Понял?

Парень ушел, Никита сказал озабоченно:

— Верный, старательный, а на соображение тугой. Вчера тут у переезда мужичонку с подводой пшеницы напугал. Машет наганом, тот и документы никак не найдет, и объяснить — слова не выговорит. Смех и грех. А очень строго надо справедливую этику соблюдать. — Помолчал, добавил: — Коммунистическую. — И еще добавил: — Красивую.

Разговаривали увлеченно, свободно, пока подошла маневрушка, перегонявшая платформы на ближайшую станцию.

— Может быть, отойдете на середку, красовита?

Через плечо ответила:

— Не волнуйтесь, не сдует.

Помолчали. Она чувствовала, что Леонид стоит недалеко, лицом к ней.

— Почему-то вы на всех производите впечатление существа безнадежно хрупкого, которое необходимо опекать, оберегать, охранять, спасать… — говорил хотя громко, но будто себе, раздумывая.

Она опять не повернулась, засмеялась:

— Один вы разгадали сразу, что существо грубое и ни в какой заботе не нуждается.

— Не сразу, и не это разгадал.

Думает, спрошу: «Что же?» — а вот и нет. Задувает здорово, и рука от железа стынет. Пусть бы солнышко на мою сторону пришло.

Замотало сильнее, катили под уклон. Вдали желтые, зеленые, красные деревья медленно плывут в хороводе.

— Здесь еще осени мало — листья не опали, и свежее трава.

Не отозвалась.

— «Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели». А что на товарной площадке полагается?

— Плясать.

— Тут можно сплясать под откос.

Глубоко вниз падала крутая насыпь, а близко под ступеньками мелькали, сливались в грязную неровную ленту шпалы, щебень, песок. Платформу мотнуло, голова закружилась. А если разожмется рука? Виктория закрыла глаза, отпрянула назад. Леонид крепко обхватил ее чуть повыше локтей:

— Что с вами?

— Ничего.

Она откинула голову, почувствовала затылком лацкан его пальто. Не открыла глаза, не шевельнулась. Все чудесно: нет страха за малыша, и все-таки едем, и какой-то Сема Круглый снимет вещи и отправит нас дальше, — чудесно все. Грохот и толчки, со всех сторон ветер, запах лежалого сена, угольный дым — радость дрожит, переливается в теле — все чудесно.

— Вам плохо?

— Очень хорошо.

Он осторожно разжал руки, но еще не выпустил ее.

— Давайте устрою вас поудобнее.

Она рванулась, как обожженная. Ужас какой — развалилась в объятиях!

— Голова закружилась, но уже прошло.

— Держитесь крепко и не смотрите вниз. — Он развернул Никитину жесткую брезентуху. — Вас ведь не укачивает? Где прикажете расстелить?