Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Не замерзли, Витя?

— Как вы неслышно… Разве пора уже?

— Если московский не опоздает. Я подожду вас у сторожки.

Шли быстро, молча. Загорались окна и уличные фонари. Так знакома и навсегда памятна Узловая. Оттого, что рядом Леонид и можно молчать, а захочешь — говорить, легче. А оттого, что может быть легче, что все может отодвинуться, — опять еще больнее. Если вспомнить, в каждом дне найдешь поступок, слово, которого не надо бы. А не вернешь, не загладишь ничем, никогда. Самое страшное слово — «никогда». И никогда оно не оставит, всегда будет упрекать.

— Страшное слово — «никогда».

— Оно может быть разным. И добрым.

— Для меня — не может.

Свечка в фонаре пыхнула, затрещала и погасла. Чернота кромешная. Вовремя забралась на свой этаж. А спать не хочется. Новые попутчики уже похрапывают внизу. Может, и Леонид засыпает? Вчера спросила бы запросто. А проводили в Омске Вениамина Осиповича — и что-то случилось… Нет, почему бы не спросить: «Хотите спать?» Почему? А зачем? Пусть спит. Легла на спину. И вовсе не пусть, а не сказать ничего. Некулема. А он почему не заговорит? Не хочет? Ну, не надо.

После Куломзина у моста через Иртыш остановились. С маху сказала:

— Пробежимся по «дикому брегу»? — И тут же скисла, и вдруг великосветским тоном: — Или вам не хочется?

А он так ядовито:

— Представьте, хочется.

И лучше бы пошла одна. Все равно молчали, как чужие: вспомнила Куломзинское восстание, погибших подо льдом Иртыша; потом Озаровского и «поручика Леонида Турунова» — Алексея Широкова — Лешу. Подумала: «И Журавлев — Леонид». Пусть спит, и слава богу, и очень даже прекрасно. Ворочается? Ну и пусть себе.

— Витя!

— Да?

— Я думал — спите.

— Так… дремала.

— Ну, валяйте дальше.

— Нет! Рано еще.

Свесилась с полки — так же, как он. Глаза привыкли к темноте, но лицо его больше угадывала, чем видела, и он не мог ее видеть. Чувство незащищенности, что мучило весь день, ушло.

— Неприютно без нашего хрипуна.

— Просто тоска.

— Эти в бельэтаже какие-то чужесветные.

— И, кажется, до Москвы они. Сколько нам еще ехать?

— Проводники говорят — здесь быстрее, на седьмой день будто бы Москва.

Москва. Даже дрожь берет.

Впереди мелькнул слабо освещенный телеграфный столб, и опять все темно.

— Так засосал театр, что, пожалуй, не оторваться. Эх, жизнь малиновая.

Так же на мгновенье слабым светом выхватило впереди куст.

— А вы этому не рады?

— Архитектуру жаль.

Опять и опять: не то вспышки, не то фонарь откуда-то.

— Знаете, впереди что-то загорается и гаснет. Мы ведь далеко от паровоза?

Леонид взялся за крюк над своей полкой, другой рукой оперся о полку Виктории и подтянулся, чтоб заглянуть в окно с ее стороны. Волосы его чуть касались ее подбородка, тепло запахло мятой, мылом и еще чем-то незнакомым. Надо отодвинуться. Или это невежливо?

— Ну вот, как нарочно, не светится! — сказала так, будто ей без этого света жить невозможно.

Леонид повернулся к ней, чуть блеснули глаза, — зубы, ласково ответил:

— И аллах с ним.

И тут как раз светануло сильней прежнего.

— Вот! А вы не видели!

— Волноваться-то о чем — увижу.

Действительно, о чем? Глупо. Свела на шутку:

— А если вдруг бандиты? Белые?

В ярком свете пробежал кусок плетня, стожок, желтая береза.

— Пойду ловить бандитов.

Внизу один похрапывал ровно, уныло, другой то замолкал, то взрывался громоподобно, с присвистом. Чужесветные. Неприветливые, недовольные.

До Омска жилось как дома, свободно, втроем. На четвертом месте попутчики менялись. В Юрге сел пожилой инженер, говорил мало, о «Копикузе» — грустно и уважительно, о советских хозяевах — иронически. Промелькнула усталая женщина; только и сказала, что едет домой с конференции работниц, укрылась солдатской шинелью и проспала до самого Барабинска. А дальше спутники появлялись на один-два перегона.

Вениамин Осипович с первых минут казался старым другом. Он радовался каждому человеку, и Виктория замечала, что всем, так же как ей, хотелось не огорчать его. Даже инженер из Кузнецка застеснялся своей иронии и пытался находить «кое-что рациональное в борьбе Совдепа (он делал странное ударение на последнем слоге) с разрухой».

Неторопливо «чаевничали» — заваривали какую-то травку.

Коллективный «продуч» Виктория раскладывала на чемодане, покрытом салфеткой, и старалась угостить старика получше, угадать, что ему нравится.

— Попробуйте коржики украинские — черноваты, но очень вкусные. А шаньги надо есть, пока не зачерствели.

— Милая черемуха! В ваших столицах не полакомитесь эдакой прелестью.

Втроем гуляли на долгих стоянках. Читали наклеенные на стенах газеты. «На Крымском участке бои с переменным успехом… На Западном фронте наши части после боя оставили Каменец-Литовск…»

Вениамин Осипович спокойно говорил:

— Ничего. Образуется. Справимся. А вот: восстанавливаем транспорт, ремонтируем, видите. И хозяйство: «В Ивановском уезде крестьяне заканчивают починку плугов, борон, сох». А в Верейском, видите, открыто «четыре постоянных дома ребенка (яслей) и два детских сада». А вот Семашко пишет: «Под грохот гражданской войны, работая на наших ответственных фронтах и постах, женщина не должна забывать своей постоянной задачи — женщины, матери». Вот как, свет души моей.

Занимало его все: архитектура, живопись, театр, литература, экономика, медицина. Но, кажется, больше всего дети. Рассказывал о русской колонии в Тулузе, где кончал коллеж после побега из Нарыма; потом он и Леонид говорили о московском и петербургском ампире; ей было интересно вспоминать в подробностях университет и Манеж, мимо которых чуть не каждый день ходила все детство, не думая, что это ампир, и вдруг:

— Кстати, хирургия детского возраста — это ведь новая специальность. Сколько предстоит поисков, решений, открытий! Нет, я уже не агитирую, мой свет, — так, мысли вслух.

Перед Омском писал адрес Юлии Осиповны в Петрограде и свой омский, глянул на Викторию:

— Нежность в вас, и воля неукротимая… — махнул рукой. — А, не буду!

Очень хотелось его порадовать: буду детским врачом! — но соврать не могла.

Почему Леонид не возвращается? Вспышки реже, тусклее.

Проводили Вениамина Осиповича недалеко. В Омске от вокзала до города версты три. Ветер злющий крутил пыль, бросался песком. Старик все гнал их обратно:

— Давайте прощаться! Заворачивайте!

Отчаянно не хотелось прощаться, но кто знал, сколько простоит поезд? Вениамин Осипович посмотрел на нее, на Леонида, опять на нее:

— Ну, свет Кирилловна, не поленитесь, напишите старому хрипуну. Охочусь знать, как развернется в жизни строптивая мадонна.

Вспышки совсем пропали, а Леонида нет. Вдруг правда бандиты? Сбрехнула шутя, а ведь может быть. Ведь еще не кончено. В Петрограде же убили финских коммунистов.