Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Гурий открыл дверь:

— Девчонки в баню отправились под командой Лизаветы Бирюк. Дуся приказала, чтоб вы ее дождались. Пока там все благополучно, но она хотела с вами что-то провентилировать. Сергей Филиппович у нас изволили нонеча встать на резвы ножки. Не больно резвы, конешное дело… Брысь отсюда, простудишься, шкелетина, язви тя…

Сережа, худой, белый, с голубыми, как сами глаза, подглазьями, улыбался необычно большим ртом, щеки собрались в складочки, ворот косоворотки отставал от жалобно тощей шеи.

— Открыл новый вид млекопитающего: жердеобразное. Как?

— Ничего, Сереженька, изящно выглядите.

Когда поправляла подушку, прилаживала пузырь со снегом на горячей Сережиной голове — думала о Станиславе: может, лучше, если заболеет, — не тронут его там? А вдруг тяжелая форма, и в сырой, вонючей камере… Если б могла его выхаживать!

— Изящно, думаете? Руфа выразилась научнее: холерный вибрион. Но, прошу вас, присядьте, синьора.

— Вес наберете. Настроение у вас, я вижу, отличное.

— Лизавета слушок принесла: тарские и славгородские партизаны соединились уже с Красной Армией. Весело? Теперь уже скоро.

— Скорей бы. Дождаться бы.

Гурий рассматривал ноты, как всегда бочком, уткнувшись длинным носом в лист, вдруг усмехнулся:

— Дуся так же: скорей, скорей, а то перемрем все. Панические вы женщины.

Резко, громко звякнул колокольчик и не утихал, пока Гурий иронически неторопливо шел в переднюю.

— Ну и трезвон! Угорели девчонки в бане.

Из передней послышался приглушенный говор, суета, будто тихий всхлип. Оттолкнула Сережу:

— Холодно, нельзя вам.

Тесно в передней, широкая спина человека в потертом кожухе и лохматой шапке, из-за спины с одной стороны висят ноги в валенках, с другой — запрокинутая голова, ее поддерживает Дуся. Лиза — это Лиза Бирюк! — в крови, разлетелись волосы, сполз пуховый платок, кровь капает на пол.

— Витечка, послушай. Может — бьется сердце, может — без памяти?.. На мою постель давайте. Гурий, за доктором…

— Неживая. Руками чую — неживая.

Привычным движением Виктория засучила рукава:

— Где рана? Какая? Что случилось?

Руфа ответила сдавленно:

— На улице из револьвера офицер… Из-за меня.

— Полотенца, таз, йод. Вата есть? Сережа!

Сережа сдернул со стола клеенку, застелил Дусину кровать. Виктория осторожно сняла набухший кровью платок. И она, и Сережа сразу поняли, что Лиза мертва. Две маленькие раны — в висок (пуля в мозгу) и на шее (сонная артерия) — уже не кровоточат, ни пульса, ни дыхания.

Пришел доктор, посмотрел, расспросил, написал заключение и ушел. Потом пришли встревоженные хозяева дома, потом из милиции двое. За ними втиснулись любопытные, их прогнал Гурий. Руфа опять рассказывала, как шли из бани узкой тропочкой к дому, смеялись. Навстречу офицер пьяный. Заорал: «П-ш-шла, жидовка, с дороги», — и столкнул ее в сугроб. Дуся крикнула: «Негодяй!» — и стала ее поднимать. Вдруг два выстрела, Лиза хрипло сказала: «Мамочка», — и упала в снег лицом. Офицер выстрелил в фонарь и провалился в темноту. У Лизы в горле булькало, кровь била фонтаном. Две женщины подошли на выстрелы и мужчина, он и принес Лизу. Они тут живут почти рядом.

Дуся на коленях у кровати долго смотрела на неподвижное, синее около раны лицо.

— Лизка. С приготовительного на одной парте, и здесь… Ни разу, никогда не поссорились… — отходила и снова опускалась на колени. — Старшая. Любимая у матери. Телеграмму послать? Когда получат? — И опять: — Лизка, Лизута…

Гурий увел ее к хозяевам. Виктория и Руфа убирали Лизу, вместе с Сережей перенесли ее, как полагается, на стол. И ушли, сели тесно в ряд на Сережиной кровати. Молчали долго. Руфа тихо плакала, вытирала лицо, глаза.

Виктории и хотелось уйти, и можно бы — есть ночной пропуск из клиники, а — не уйти. И Дуся не сказала, что там со Станиславом Марковичем, с Лагутиным. Это лучше, что они вместе. Все равно страшно, за всех страшно. Дикая, дикарская, варварская жизнь. Когда конец? О чем это Руфочка?..

— …Отец — железнодорожник. Мама такая славная, семеро детей… теперь — шестеро. — Руфа помолчала. — И сколько помню, когда ни зайдешь — у них народ. Вечером песни, танцы — весело. А в кухне, на старой табуретке с прожогами от углей, всегда, круглые сутки наверное, кипел самовар. И кто бы догадался — даже Дуся только после Февральской узнала, что под этим самоваром в табуретке хранились то листовки, то брошюры, то паспорта… А квартира с самого пятого года была явкой. А Лизута с шести лет — связной…

Виктория подумала: «Как много здесь революционеров. А может, и в Москве? Просто не знала».

Руфа вдруг всхлипнула громко, вздохнула:

— Нет, не могу… не пойму — шли, смеялись… — и зарыдала.

Виктория обняла ее. Утешать было нечем.

Под утро пришли Дуся и Гурий. Она беспокойно оглядела всех, низко опустила голову:

— Все кажется — может, неправда? — Прошла к Лизе. Вернулась, подсела к Виктории. — Надо и о живых… Политиков, что на Иркутском, готовят к отправке на восток. В Узловой все забито, застрянут.

— В теплушках замерзнут. И кормить кто их будет? Погибнут все.

— Кому где смерть, кто теперь знает?

— А Наташа? С Тюремной тоже отправят?

— Через весь город не поведут — рискованно.

Еще затемно — декабрьские ночи отступают поздно — пошла Виктория домой. Смерть Лизы — беззаконное, безобразное, бесчеловечное, что грозило каждому, — должна бы усилить страх, — а вышло наоборот. Почему-то не присматривалась к мелькнувшей за сугробом тени, при звуке шагов не вздрагивала, не оглядывалась. — Надо придумать, надо придумать… Если набрать продуктов, теплой одежды и поехать в Узловую? Как уехать? Говорят, вокзалы как ночлежки, — чтоб уехать, говорят, взятки дают до десяти тысяч. К Шатровскому? Если он не драпанул… Противно, а надо. А как найти в Узловой эти вагоны, как передать? Взять табак, еще что-нибудь, часовых уговорить… Если б солдаты без офицеров… А как найти? Спрашивать? В голове мутится. А Наташа? С Тюремной отправлять не будут, но расстрелять на прощанье могут. Вот и пойми, где опаснее. Что делать? К Эсфири Борисовне. Она встает рано, разбужу в крайнем случае — простит.

Окно не светилось сквозь ставни, и не сразу на стук зажегся свет. Пришлось подождать, пока проскрипела внутренняя дверь и сонный голос спросил: «Кто?»

— Нет, нет, я не спала. А это — так… — Эсфирь Борисовна указала на раскрытую постель. Выслушала Викторию, помолчала. — Вряд ли всех эвакуируют, может быть, наши — Осип Иванович и Станислав Маркович — как раз останутся.

— Ну, не их, так все равно — другим-то и продукты, и одежда… А если их отправят?

Эсфирь Борисовна опять помолчала.

— Подожди. Я сейчас. — Она вышла в сени и будто поднялась в амбулаторию.