Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Она закричала, как от физического насилия:

— Негодяи! Телеграмму министру… сейчас же… Черт знает! Негодяи! Дружинина отстранили, Наташу арестовали, нас…

И Сережа кричал с ней вместе:

— Мы же, черт их возьми, лучшие студенты курса! Давайте писать телеграмму.

А Станислав сказал:

— Министра ваша телеграмма не взволнует. Подумаешь — уволили шестерых «красных» студентов. А вам она может боком выйти.

Виктория сразу поняла его.

Странно повернулось у нее со Станиславом Марковичем. Все стало по-другому.

В день ареста Наташи, когда Руфа и Сережа ушли, она сидела, как парализованная. Станислав Маркович сказал:

— Давайте завтракать. Да. Надо. Кусок в горло не лезет, а надо сейчас нам, кто на воле, особенно беречь силы, здоровье. Много еще предстоит. Распоясались они напоследок.

Она заставила себя есть, как Лагутин учил… Стала рассказывать о дежурстве, о генерале, и увидела, что Станислав хотя смотрит на нее, но не слушает.

— Вы… о Наташе?

— И о нас с вами.

Она насторожилась.

— Понимаете, венчаться в церкви…

— Не собиралась вовсе. Выставляться напоказ…

— Конечно, привлекать внимание… А без венчанья… Вы даже не представляете, как шпионит ваша Ираида…

— Обращать внимание на эту…

— Приходится сейчас. Я нарочно оставил утром дверь Нараспашку, зашла будто бы самовар взять: «Где же Виктория Кирилловна? — все обшарила глазами. — Ах, на службе! Ночью, бедняжка. Ехала бы уж к маменьке».

— Злыдня, мещанка, сплетница…

— Она может причинить уйму неприятностей — гнусных, отвратительных. Ведь вас уже не защитит Нектарий. Кстати, я сказал, что вы скоро уедете. Я не могу допустить, чтобы вас поливали помоями…

Только тут она поняла, что значат его слова, но не поверила. Взглянула ему в глаза. Он смотрел открыто, серьезно и нежно.

— Так… как же?

— И незачем привлекать внимание «революционным» поступком — без церкви…

— Так как же? — Почувствовала, что прорывается радость, нахмурилась: — Как же нам быть?

И сейчас больно вспомнить, как он улыбнулся чуть иронически и ужасно невесело:

— Мне кажется, вам не слишком трудно отложить. А я ждал столько…

Бог знает что толкнуло, только обняла его, присела на ручку кресла, как бывало к отцу, прижалась и заплакала, разрыдалась.

— Что, милая? Милая, что? — Он обхватил ее, притянул к себе, и они оказались тесно рядом в кресле. Она долго плакала, никак было не сдержаться. Он все спрашивал:

— Милая, о чем? Витюша, о чем?

И себе не могла ответить. Все, что загнала в самые глубокие глубины, все, что не выплакала, вдруг освободилось:

— Наташа… И в клинике… И все что-то страшно… И маму никак не пойму…

Наконец она успокоилась, но осталась сидеть в кресле, прислонясь к нему и чувствуя его крепкую руку. Говорили, как всегда, о переменах на фронте, о партизанах, об отце. И о том, что надо попросить хозяина достать Станиславу брезентовые рукавицы. Потом перевязала ему руку. Все пошло как всегда, кроме того, что ей было свободно, тепло. Куда делась петля на шее, давящий долг? Ведь он же не отказался от нее совсем? А что-то повернулось. И вот уже больше месяца легко с ним и… дружно.

Сегодня боялась, что он будет беспокоиться за нее, но все сложилась удачно. Убирала лекарства после приема, Эсфирь Борисовна сказала:

— Ты Владимира Гаева хорошо знаешь? Его часть — в Красных казармах. Их перестали отпускать в связи с военным положением. Ему нужно отнести листовки. Не побоишься?

Виктория подумала о Станиславе Марковиче, потом постаралась представить, что ей нужно сделать:

— А Владимир знает?

— Что придешь именно ты — нет. Но вообще предупрежден.

Надо как-нибудь обмануть Станислава, а то с ума сойдет, пока она вернется…

— Я могу.

— Подумай — не страшно? Листовки надо передать скорей. Сегодня, ну — завтра. Это обращение ВЦИК’а и Совнаркома к сибирякам. Подумай — не боишься?

…А ему можно сказать, что надо на Подгорную — переписать лекции у Руфы.

— Я пойду.

Небольшую пачку листовок завернула в лоскут марли, сунула за кушак юбки и пришпилила к нему английской булавкой. Под шубой сам бог не заметит.

До сих пор все поручения были ничуть не опасными. Бинты и лекарства она — сестра милосердия — могла нести в клинику, из клиники, в амбулаторию, к больным… И с Лешей Раиса Николаевна все придумала точно: московский знакомый, жених, а в случае чего — откуда ей знать, что он стал за это время большевиком?

Обращение, подписанное Лениным и Калининым, призыв к сибирякам «встать под знамена Красной Армии». Еще если б идти к Леше или Станиславу Марковичу — спокойнее бы. А Владимир — «анархия — мать порядка». Наташа говорила: «легкость в мыслях». Как она? Там же, на проклятой Тюремной… Хорошо, что сыпняком переболела дома, — говорят, тиф «выводит в расход» больше заключенных, чем контрразведка.

Пока все удачно. Домой прошла через базар, на деньги, что дала Эсфирь Борисовна, купила табак, бумагу, пшеничную шаньгу с черемухой, две плитки шоколада и орешков. Поскорей уложила все в кошелку (листовки пока на дно) и поставила под свою кровать у комода — не видно совсем.

Только разогрела щи — пришел Станислав, торопливый, веселый:

— Я сейчас ухожу. Поступил в редакцию «Железнодорожника».

— Это меньшевики?

— Меньшевизм почти выветрился, а народ подобрался в большинстве свой.

— А вы не думаете, что там скорее могут вас…

Он перебил:

— Там настоящее мое дело. А опасность, право же, везде одинакова сейчас. Вчера в «Европе» пьяный поручик застрелил не угодившего официанта. В «Бристоле» избили двух девчонок — хористок из оперетты — за непокорство желаниям господ офицеров. Чувствуют близкий конец и полную безнаказанность. Вы сегодня в ночь? Я, может быть, не успею вас проводить. Утром забегу.

Пообедали, и он тут же ушел. И врать ничего не пришлось.

Завернула листовки в тонкий батистовый платок, опять засунула за кушак и пришпилила к юбке. В первый раз после отъезда матери надела ее котиковую шубку и отправилась не спеша. Вот уже видны казармы. Страшно? Пожалуй, нет. «Нельзя идти вором, надо идти хозяином» — это главное. А как бы вела себя, если бы вправду шла только повидаться с Владимиром, передать от Раисы Николаевны гостинцы? Было бы, пожалуй, забавно — он ведь не ждет, удивится, и немного неловко — там какое-нибудь начальство подумает: влюбленная барышня.

У ворот остановилась: стучать? Или, может быть, звонок есть? Откуда-то сверху окрик:

— Чего надобно?

На вышке под зонтиком-крышей солдат с ружьем.

— Мне нужно вольноопределяющегося второй роты четвертого взвода Гаева Владимира.

Солдат что-то сказал вниз во двор. В калитку высунулся другой солдат, спросил сонно: