Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Очин губа кусает.

Осторожно смазала вазелином губы, осторожно, как ребенка, поила, чтоб не смачивать их, чтоб не «кусало» от морса.

— Хватит с молодыми развлекаться. Идите на свое место.

Дать бы по физиономии. Ответила спокойно:

— Я знаю свое место и обязанности. А вы наших больных не знаете, — и посмотрела прямо в глаза, высокомерные и насмешливые. Зверь. «Не смеет существовать в медицине человек с ленивым умом и холодным сердцем». Зверь.

Он пожал плечами:

— С таким характером лезут в медицину! — и опять застучал каблуками.

Тянулась тревожная ночь. Должно быть, на фронте смерть привычней, поражает слабее, — раненые плохо спали. Она металась из генеральского изолятора в палаты и обратно. Поила Гатаулина, он сказал:

— Рука твой как у мама мой.

Перебинтовала немного — он срывал повязку — и вдруг впервые представила другое лицо — помертвевшее, на земле, и Настю над ним… Нет, нельзя! Обошла тихонько палаты, разбудила задремавшую сиделку. И опять не слушала надоевшие подсчеты снаряжения, что досталось красным в Тюмени и в Орске… Двадцать три всего было корнету, где-нибудь мать ждет не дождется…

Генерал вдруг замолчал. Повернулась со страхом и растерялась, потому что он смотрел внимательно и участливо:

— Вы устали. Осунулись даже. Милая хрупкая девочка. Скоро придет жена. Ночью я не могу ей позволить — она нездорова, немолода уже… Какая страшная жизнь, сколько страданий, жертв, и ради чего? Россия все равно придет к абсолютизму. Совдеп при нашей дремучей безграмотности… — и уже опять забыл о Виктории, и снова перебирал ошибки белой власти…

Снимала халат, одевалась и проверяла в уме, все ли толком передала сменившей сестре, все ли рассказала Осипу Ивановичу. Он посоветовал зайти к Дружинину — «тяжко ведь старику». Как еще повернется дело? Дойдет ли к министру протест? И кому там сейчас до каких-то студентов, когда «все валится, все изжито, растрачено, — все горит».

Холодно как. Или от бессонной ночи? — Остановилась. — Нет, солнце уже не то. А парк хорош и осенью. И главное здание красивое. И вдруг вынырнуло загнанное вглубь на работе: значит, — сосчитала зачем-то по пальцам, — девять дней. Почему назвала десятое? А не пятнадцатое? И не… Нечего считать дни. Он болтается где-то по знакомым, чтобы не арестовали, ходит разгружать баржи, похудел, почернел. Вчера перевязывала ему руку — рассадил об какую-то железину. Храбрится: «Втянусь, я же спортсмен. Заработок терпимый. Правда, ненадолго — сезон к концу. Ну, там будет видно».

Будет видно. И нечего бессмысленно считать дни, как этот генерал трофеи красных.

Улица шла вниз и с горы открывалась глазам далеко. Виктория удивилась, что не видит еще Станислава Марковича — он хотел встретить. «Нет, у меня арестовать его не могли. Может, рука загноилась, заражение?.. Я все сделала правильно». Она пошла быстрее, напряженнее вглядывалась в идущих, — нет, его не видно. Что-нибудь случилось. Скорей. Даже не мысли, а как будто внутренние толчки бросали то в тревогу и жалость, то будто в облегчение — и сразу в жар вины и стыда. Нет, ничем не обидела вчера: перевязывала руку и рассказывала об университете. Он сказал:

— Мерзавцы. Может быть, не надо было вам на сходке… Такое время…

— Что ж мне — за других прятаться? — «Нет, не грубо ответила!»

— Верно. Верно. Просто я хотел бы уберечь вас от огорчений. Но…

Она усмехнулась:

— Не такое время.

Потом обедали (надо с Ираидой расставаться — дерет немилосердно!), он, чтобы развлечь ее, читал слепые коричневые газеты:

— «В Скотланд-Ярд доставили документы, указывающие на попытку большевиков установить в Лондоне Советское правительство». «По сведениям генерала, бежавшего из Советской России, между Москвой и Берлином происходит оживленное сообщение по телеграфу. Немецкий генеральный штаб, немецкие офицеры стоят во главе Красной Армии», Какое убогое воображение! — Мимоходом сказал: — Юденич к Питеру все ближе, — и тут же: — Ложитесь отдохнуть, у вас ведь ночное дежурство.

Не стала спорить, легла и даже глаза прикрыла. (Не разойтись бы здесь в базарной толкучке!) Он пристроился с газетами на диване и, кажется, уснул. Потом ужинали. Опять — об университете, о Дружинине, опять читал, что «Черчилл заявил в Палате общин о прекращении помощи Деникину в конце финансового года». Долго смотрел на нее:

— Ну что с вами делать! Ужас до чего худенькая, бледненькая…

— Я чувствую себя прекрасно.

Он покачал головой, будто говоря: «Сомневаюсь».

— Если б я не был «дезертиром»… А так — опора ненадежная.

Он думает только о ней.

— Кстати, ночуйте сегодня здесь. Я ведь ухожу.

Он как-то жалко улыбнулся:

— Спасибо. — И закрылся газетой.

Что тянуть? Все равно должна.

— Надо вам… вообще здесь… жить.

Он опустил газету. Она боялась увидеть замученное, как в те четыре дня, постаревшее лицо, начала убирать посуду:

— Все ведь решено уже. — И услышала, как жестко это прозвучало, повторила тихо: — Уже решено.

Он долго молчал. Чувствовала, что следит за ее движениями и ждет, но ничего не могла сказать больше. Он сложил газету, разгладил на коленях.

— Вы сами назначьте день…

Чем ближе к дому, тем тревожнее. По коридору уже бегом. Рванула дверь. Станислав без куртки, Сережа, Руфа в слезах.

— Что еще?

— Наташу, — Руфа всхлипнула, — арестовали! — и заплакала громко.

Виктория стояла. Станислав Маркович и Сережа сказали одновременно:

— Раздевайтесь же.

Замотала головой:

— Я к Раисе Николаевне.

Голова закружилась: надо бы что-нибудь съесть.

— Нет, нет! — крикнула Руфа. — Она не позволила, казала: ни за что!

Кто-то снял с нее пальто, и Виктория села против Руфы:

— Ну, рассказывай же.

Здесь, мимо кладбища, по Вокзальной, мимо избушек на курьих ножках, ходили с Наташей к Татьяне Сергеевне в ту далекую первую зиму. Дурачились, бросались кусками тонкого наста и просто горстями снега, конечно спорили о политике и об этике, замолкали от красоты и силы здешней зимы. Разная бывала погода, но чаще солнечная, и, куда ни глянешь, — ослепительные горы и равнины с яркими голубыми тенями.

Последний раз бежала к Татьяне Сергеевне одна в такие же, как сейчас, октябрьские сумерки. Год.

Потом, почти ночью, после метели, провожала Лешу до этих самых Красных казарм. Такой же падал ленивый снежок, и морозец стоял легкий, как сейчас. Весной ходила по этой дороге на кладбище.

Не думала раньше, не чувствовала, что так накрепко привязалась к Наташе, что так потускнеет без нее все. Даже лучше, что из университета выгнали. А тогда прямо взбесилась. Сережа пришел тоже бешеный, сказал медленно, рубя слова:

— Нас всех, кто выступал на сходке, из университета уволили.