Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Ну да, отец прав, но согласиться…

— Папа! Они очень смелые и такие… настойчивые. И потом… Нет, ты смотри, у них ведь много сторонников здесь.

Отец махнул рукой:

— А сколько у них в тылу так называемой «контры»?

Стало очень страшно.

— Папа, нет!.. Ты думаешь, какое-нибудь здешнее правительство победит? Или то, на юге? Или самарское? Их столько всяких!

— Правительства — накипь. Капитал и оружие союзников. Россией торгуют оптом и в розницу. Жутко глядеть вперед.

— Нет, папа. Я уверена. Что хочешь — уверена. Большевики ведь не торгуют Россией?

— Ну?

Она обхватила отца за шею, близко глядя в глаза, сказала тихо:

— Ты же говорил… Пусть круто. Пусть. Ты говорил: жизнь внесет коррективы. Значит, лучше, чтоб они победили.

— Поздно об этом говорить. Поздно. — Он ответил резко, спохватился, поцеловал ее в лоб, сказал мягче: — Спор наш ничего не изменит, Виташа. Потому revenons à nos moutons. [4] Вернемся к нашим баранам (франц.). Ты справедливо упрекнула меня…

Заворчала дверь, вошла мать. Охватила их быстрым взглядом, чего-то испугалась:

— Что такое? Что такое? А?

Отец подошел к ней:

— Дочка предъявляет серьезные обвинения. Мы, Лилюша…

Мать уже скинула ему на руки чесучовое пальто, беззвучно, как по воздуху, подлетела к Виктории:

— Что еще выдумала? Что? Сказала бы мне. Не поняла, выдумала — и сразу волновать отца!

Сильно напудренное лицо совсем побелело, глаза, оттененные остатками грима, стали особенно большими и блестящими. Всегда в минуты волнений мать удивительно хорошела, — но удивительно чужим было сейчас ее лицо.

— Ничего не выдумала, все понимаю.

— Что ты можешь понимать?

— Все. Не маленькая.

— Не воображай ты…

— Не воображаю, а знаю!

— Ничего не знаешь!

Отец пытался остановить их, они кричали друг на друга, не слыша его.

— И говорить с тобой бессмысленно — знаю!

— И не надо, и не надо! Отвяжись!

— Знаю, что тебе не нужна! Ты не любила меня никогда!

Отец стоял между ними: «Перестаньте, перестаньте». А ведь он должен бы решительно вступиться за нее.

— Оба вы не любите меня!

Мать, уже готовая кричать в ответ, будто икнула:

— Тебя? — Повернулась к отцу: — Что? Кто ее не любит?

Отец взял напряженную руку Виктории:

— Девочке одиноко, Лилюша. Нас всегда заменяла Мари. А теперь…

— Вы… ты об этом? — Мать бросилась к Виктории, прижалась, повисла на шее, плакала. — Дочура! Радость, прости. Счастье мое. Кого же мне любить? Ты одна, моя доченька.

Она была так искренна. Зло отхлынуло, Виктория покорно села на кушетку между матерью и отцом. Они гладили ее голову, плечи, колени, вспоминали тетю Маришу… Мать клялась жизнью, что «все теперь пойдет по-новому, дочура не будет одинока». Не хватило духу сказать: «Не клянись — обманешь». В необычной стычке с отцом возникла надежда, что отчуждение разрешится. А вздорные перебранки с матерью и трогательные примирения — сколько их было?

За ужином мать сказала озабоченно:

— Ты должен ехать со мной, Кир. Нектарий и здесь одолевает своими ухаживаниями, а там буду одна… Не хмурься, Витка большая, можно при ней говорить. А я просто не поеду одна, сорву ему гастроли. Правда, Витка? Только вот материально… Как, доча?

Впервые мать впрямую сказала ей о Нектарии. Виктория поторопилась ответить:

— Конечно, лучше папе ехать.

Одна радость осталась от этого вечера — ощущение, что мать крепко привязана к отцу. Пусть. А почему все-таки Нектарий пригласил отца — боялся срыва гастролей или благородство?

Тоскливо. Письма от них идут черт знает как… А из Москвы совсем ничего.

… — Не замерзли? Сейчас все заделаю. — Станислав Маркович помахал толстой рогатиной. — Хотите мое пальто?

— Не нужно.

Солнце ушло. Виктория сунула руки в рукава пальто, пошла вдоль берега. Прижатые к груди ветки пахли детством. Вошла на узкие шатучие мостки. На досках беловатый налет.

Какое бывало счастье, когда тетя Мариша отпускала на реку с Дуняшей полоскать белье…

«Несть власти, аще не от бога» — какая же теперь от бога, если их столько всяких? Не большевики ли, тетя Маришенька? Ничего не понимаю. Наташа говорит: «В бога не верите, так бросьте же совсем ваш старый ключ. Мир открывается иначе». Ключ, ключ! А где он, в чем он старый, как его бросить, какой вместо?

Низкие сизые облака закрыли небо. За ними Вселенная. Космос. Страшные слова. От них мир становится огромным, без границ и формы, нестройным, опасным, непостижимым. Букашка. Ничего не понимаю, не умею. Барахтаюсь, путаюсь, небо копчу. Надо было в Москву. Раиса Николаевна уговорила: «Пустая авантюра, жизнью рискуют ради дела». И Наташа: «Стать нужным или ненужным — дело самого человека. Нетудыки-несюдыки мало нужны». Да, нетудыка, — так что я могу? Пятачок стукнулся и закружился по доске. Не упадет в воду — все будет хорошо. Отступила на край, чтоб не помешать ему. Ну вот, улегся, и ничего не изменится. Поднять? В котором кармане дырка? Рябое отражение завихлялось в воде. Утопиться, что ли? Засмеялась, нагнулась.

Треск отдался в ноги, и, прижимая к груди ветки, Виктория врезалась головой в свое рябое отражение.

Холод стиснул голову, ударил в нос, в уши, затекал сверху, снизу, в рукава. Она больно проехала лицом по дну. Оттолкнулась ладонями от плотного песка, забила ногами; вздувшаяся одежда вязала руки, ее несло и крутило, по лицу, щекоча, пробегали пузыри… «Ни за что не утону…» И голова ее выскочила на свет, желтые, красные пятна плыли вокруг. Виктория вздохнула, втянула стекавшую по лицу воду, закашлялась, отяжелела. Рукава пальто пудовые, подол липнет к рукавам — не взмахнуть руками, а вода уже подходит ко рту. «Только не дышать». Крикнуть: «Станислав Маркович!» — не успела. Опять вынырнула, и опять — под воду. Ее крутило, тянуло вниз и поднимало; корой стояло твердое пальто. Руки немели, голову давило и распирало, тело налилось звоном, стало темно. Не научилась плавать на Волге… Тетя Мариша! Что-то сильно потащило за голову, за косу, что-то глухо ударило в спину — смерть? Гроб, покрытый цветами, гроб на полотне в могилу… Не хочу! Вся напряглась, поддала ногами, взлетела, свет ударил в глаза. Вздохнула, задохнулась, закашлялась, но не ушла под воду. Что-то поддерживало сбоку под спину, тянуло за косы, сквозь звон и гул в ушах прогудели слова:

— Не хватайтесь за меня.

Темная голова, темное лицо рядом.

— Это вы?..

Она упала на песок — ноги подвернулись, как складные, засмеялась, — кашляла и смеялась. Станислав Маркович, голый до пояса, отряхивался, с него, как и с нее, лила вода, — она засмеялась сильнее.

— Вставайте, бежим к лодке, простудитесь.

— У меня мускулы размокли… — И опять засмеялась, еле плелась от смеха и дрожи.