Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

— Боюсь, что уже пустили по миру, распродали, растащили… те, кто привык ворочать миллиардами. И кто теперь Россию соберет, спасет от гибели, тому…

— Так неужто ж вы видите спасителей в «товарищах»?

— Буржуазии нынче верят слепые и подлецы.

Крышка от сахарницы выскользнула из пальцев Лидии Ивановны, покатилась по столу. Бархатов задержал ее у края, спросил с расстановкой:

— К кому же, Кирила Николаевич, меня причисляете?

Отец усмехнулся, пожал плечами:

— К буржуазии.

Бархатов положил крышку перед Лидией Ивановной.

— Это к тем, что распродали, растащили?

— Вам виднее. — Отец взял с этажерки шкатулку с табаком, стал насыпать его на аккуратный лепесток папиросной бумаги.

— Я, Кирила Николаевич, все считал себя честным человеком.

Отец свертывал лепесток:

— Честность бывает разная. И мораль ведь не одинакова. По узенькой жить проще… — Замолчал, заклеивая цигарку.

Мать словно бы не слышала ничего, вертела крышку, глаза были пустые, как стеклянные, и щеки побледнели. Устала?

Нектарий шумно дышал:

— Не знаю, так ли уж проста моя мораль. Так ли уж узка. — Медленно поднялся, начал прощаться.

— И я, представьте, не знаю. И я широтой похвастать не могу. — Отец посмотрел на свет мундштук. — Но не всегда своя рубашка оказывается ближе к телу.

Зачем папа так? Конечно, Нектарий — буржуазия. Только подумала, и увидела его лицо, наклоненное к руке матери.

И сейчас легко представить его, но не понять, отчего тогда защемило сердце, что такое увидела в глазах, во всем безобразном жирном лице? Благоговение? Тоску? Да. А еще? Безнадежность? Он любит. Очень любит. А ей просто весело. Никогда еще мама не была так ласкова, так терпелива с отцом. С ним трудно… А когда приехал, на лестнице? Растерялась? От неожиданности. Она даже гордится папой. Интересно, они останутся здесь или тоже в Москву? Надо, непременно надо поговорить с папой.

Солнце какое удивительное…

«…еле достала ящик, торопилась. Надеюсь, что все дошло в сохранности. Напиши, что еще нужно, ведь через полтора месяца я уже поеду к вам и могу привезти гору всего. И еще раз прошу, пожалуйста, откройте наш сундук, продавайте, меняйте решительно все на хлеб, на молоко, на дрова, что только нужно. Ведь тетя Мариша, ты знаешь, никогда не жалела вещей. Самое главное, чтоб вы не голодали, не мерзли. Я очень прошу. Там на дне есть два ковра (какие-то дорогие!) — пожалуйста, продавайте. Не нужны они мне вовсе, и вообще ничего не нужно. Пойми, как тошно: жить в сытости, вообще в полном благоустройстве и знать, что тебе и всем вам невозможно трудно».

Да, в Москву! Там все яснее. А здесь никого не знаешь, ничего не понимаешь, и кажется — все шатается. И правда, кругом неспокойно. Поутихли немного меньшевики, эсеры, Сибоблдума (язык сломаешь), областники. «Сибирь должна отделиться». Почему? Ведь такая же Россия, как и Москва, — идиотство! Перебои с электричеством, угля нет, с продуктами — только рынок, дикая дороговизна. Говорят, саботаж это, и буржуазия вредит. Нектарий злеет, чего-то ждет. В Забайкалье генералы, атаманы, японцы… Папа думает — круто поворачивают большевики, так ведь Ленин… он же увидит, поправит… Татьяна Сергеевна сказала: «Учимся, кое-где и наломаем дров», — а разгон Учредительного собрания считает правильным.

«…Оленька, Оленька родная, до смерти надоела политика, неразбериха, бестолковица и разруха. В общем-то, мне у большевиков многое нравится, только почему к интеллигенции они несправедливы?»

Как греет солнце! Ужасно, что у меня все так благоустроено. А у Оленьки… Неужели любовь? В последнем письме: «Любке сегодня девять месяцев — такая умница, ласковая, смешная! Степа зовет ее дочкой, а она его отлично знает — радуется его приходу. Как я тебя жду. Писать про многое трудно, а сказать тебе я могла бы все, я знаю».

И я только ей могла бы сказать все. Ольга. Она вся всегда для других, а я… блаженствую себе на окошечке.

Кто-то громко постучал. Виктория крикнула, чтоб услышали сквозь толстую дверь:

— Войдите!

Унковский вошел стремительно, она успела только спустить ноги с подоконника. Отчего-то испугалась. Он бывал у них, играл с отцом в шахматы, а в ее комнату не заходил никогда.

Он взял ее за руки повыше кисти — его руки дрожали, — сказал резко, точно выбранил:

— Как сумасшедший люблю вас. — Чуть притянул ее к себе. — Ничего не вижу, кроме вас, ни о чем не думаю, кроме вас. Не сплю, не ем, только стихов не пишу. Зачем я встретил вас, вы не знаете?

Она обозлилась:

— Очень жаль, что встретили.

Он прикрыл глаза, отступил на шаг:

— Простите, Виктория. С вами все у меня не то, не так, — заговорил с трудом, будто у него что-то сильно болело. — Никогда не любил… Глупо, но… Простите. Вы первая и последняя. В тридцать один год можно это понять. Вот вы, — он очертил руками круг, будто замкнул ее в него, — и ничего больше нет. Не верите? Как в сказке: когда пришли настоящие волки, никто уж не поверил. Трагедия? Или нет? Простите. Не сплю вторые сутки — писал, правил, верстал. И сейчас опять до утра. Меня отпустили поспать час, я пришел к вам. Никакой бог не знает, что будет завтра. Чехи выступили против Советов. Да. Заняли Ново-Николаевск, идут сюда, на восток. Там Хорват, Семенов, японцы, здесь вся нечисть поднимается. Ночью эсеры начали было восстание. Разбежались быстро и даже брови сбрили, чтоб их не узнали. Фельетончик будет завтра с перцем. Со склада пропали винтовки — что-то еще готовится, значит. Объявлено военное положение. Вот сколько сенсаций. Никуда не собираетесь вечером?

— Вечером? — переспросила Виктория, ничего не соображая.

— Я тогда зайду…

— Но почему чехи? Им-то какое дело?

— Кто-то вдохновляет. Поздно ходить нельзя — военное положение. Так вы вечером…

Она вдруг увидела, что у него темное, будто высохшее лицо.

— Может быть… сядете, отдохнете?

— Мне уходить… Можно около вас?

Она отодвинула Овидия и письмо, подвинулась сама. Унковский сел рядом. Стало неприятно, что он так близко смотрит на нее. Он отвернулся.

— Какая весна безумная. Дайте руку.

— А чехи далеко еще?

— Какие-то отрядики уже в Узловой. Виктория, я совсем чужой для вас?

— А это восстание?.. Было сражение?

— Постреляли немного. Есть раненые.

— Что же будет? Неужели война опять?..

— Ни боги, ни черти не знают. Что сделать, чтоб вы поверили мне, Виктория?

— Станислав Маркович, право же, сейчас…

— Ну, верьте же! Верьте… Бог мой, какая весна! А тут «вихри враждебные», — он тряхнул головой, прижал ее руку к очень горячему лицу. — Теперь могу не спать еще хоть трое суток, — и вдруг обнял ее, стал целовать шею.

— Не смейте! — с силой отстранилась, спрыгнула с окна.

Он тоже соскочил.